Хорса Кидронец
Шрифт:
Тирт, как говорили, хотя и пал, но не покорился. Теммианор даже не пытался претендовать на должность наместника Тирта, её занял родственник царя, стратег Этиох, в то время как «героического союзника», рассчитывая унизить его, наградили властью над нищей Сет-Ликеей.
Однако Этиох очень скоро начал завидовать Теммианору!
Заговоры в Тирте зрели один за другим. Местная знать мечтала о возвращении независимости, религиозные фанатики проклинали гипареев за ересь. Тем и другим старательно помогали эмиссары колхидорских царств. Стратег Этиох, наместник процветающего города-государства, задыхался под бременем
А презренный Теммианор, безродный выскочка, бандит с большой дороги, спокойно собирал с нищего населения мизерные подати и постоянно слал в Ликены захваченных мятежников, которых вылавливал по всем уголкам Сет-Ликеи. И, как говорили, завоёвывал всё большую благосклонность царя.
О том, что Теммианор не даёт покоя колхидорцам, совершая набеги на их земли, было известно всем. О том, что он порой позволяет своим клевретам грабить сет-ликейцев, приписывая эти налёты южным врагам, догадывались многие. Но доказательств не было, да их никто и не искал. Сет-ликейцы – ненадёжный, вялый народ, какая польза ради них трогать полезного умницу Теммианора?
Поэтому разорение Кидрона, так же, как и другие нападения, охотно и во всеуслышание признавали делом рук колхидорцев.
Одинокий охотник из Мигенской долины ничего не мог сделать.
Он пришёл, когда услышал о трагедии. Выслушал рассказы уцелевших, отправился на кладбище, чтобы взять землю с могил предков, и отправился в обратный путь, забрав с собой безумную сестру, хромого Хирина, который приходился ему троюродным дядей, Талиса, осиротевшего мальчишку… и Хвиллу. Взяв с неё обещание никогда не прорицать.
Обещание, за которое едва не проклял себя потом.
…На лице Карнайи можно было увидеть только два выражения: ужаса и робости. Только в этих двух настроениях она жила, и переменить их было невозможно никакими усилиями. В робости она беспрекословно выполняла любую работу по хозяйству. В ужасе не была способна ни на что.
Ещё она всегда молчала.
В тот осенний день она была в лесу, собирала орехи. Никто не тревожился – все знали, что Карнайя любит лес. Хорса возвращался домой с добычей, когда заметил следы чужаков. Их было двое, судя по обуви, ликеянин и тиртянин. Бродяги? Слишком настороженная походка. Они прошли так, что должны были почуять дым от очага. Бродяга скорее направился бы к дому, потому что в Мигенах не принято прогонять путников.
До зарослей орешника было ещё далеко, а Хорса уже не сомневался, что эти двое встретили Карнайю. Сердце забилось глухо, нехорошо. Он положил звериную тушу наземь и отправился по следам.
Вот тут они внезапно остановились – вероятно, заметив Карнайю. Поговорили. Тот, что не вышел ростом, часто переступал с ноги на ногу – в чём-то убеждал товарища. Второй (ликеянин и почти наверняка гипарей, бывший солдат: останавливаясь, он неосознанно принимал стойку – так глубоко воинскую науку вбивают только гипареям) в какой-то момент сделал полуоборот, чуть отставив ногу. Хорса почти наяву услышал его слова: «Кого нам тут бояться?» – которые он произнёс, обводя широким жестом окружающую глушь.
Схватить Карнайю труда не составляло. Конечно же, робость её сменилась ужасом…
Они обязательно должны были оттащить её к ручью. Ручей совсем неширок, но у него крутые берега,
Он пригнулся и побежал вперёд – бесшумно, по-волчьи. Достиг орешника, скользнул к ручью – и только тогда услышал сопение и стоны.
Они не ждали нападения, были слишком увлечены своим делом. Хорса подкрался сверху, прыгнул с откоса и убил их двумя точными движениями.
Такого гнева он не испытывал ещё никогда… Наверное, даже на берегу Кинда. Гнев душил и ослеплял, гнев затмевал рассудок.
Он плохо помнил, как случилось то, что случилось. Мир потерял привычные цвета и резкие очертания, стал расплывчатым и тёмно-красным. Только в центре светилось ясное пятно лица Карнайи. Лица, на котором впервые появилось новое выражение.
Блаженно-счастливое.
А может быть, дело просто в том, что у Хорсы давно не было женщины?
***
С этим вопросом он пробудился. Почти каждый раз так бывало, когда ему снился тот случай. Хорса вскакивал на постели, глотая воздух, жадно всматриваясь во тьму, чтобы поскорее убедиться, что он в доме, и что стоит обычная тихая ночь. А в голове – подлый вопрос, который он задаёт сам себе ещё во сне.
Да, может быть, дело в этом? Просто не сдержался… Просто слишком переволновался и немного утратил власть над собой… Тогда, наверное, его вина не так уж велика, ведь он не отвечал за себя! Просто всё так совпало…
Предвидела ли Хвилла его преступление? Сначала Хорса заставлял себя не думать об этом, потому что помнил своё обещание не просить предсказаний. Но когда стало ясно, что Карнайя понесла…
Разве не стоило нарушить обещание, чтобы предотвратить такое? В какой-то миг Хорса возненавидел Хвиллу, наверное, стократ сильнее, чем кидронцы. Однако заставил себя успокоиться. Все беды в его жизни происходили от того, что он не удерживал себя в руках.
Он вспомнил о Кидроне. Хвилла объяснила, что тогда предупреждение могло привести к ещё большим жертвам. Вероятно, и теперь провидица хотела избежать чего-то худшего…
Ах, проклятье, ну какие, какие беды сравнятся с этим злом? Поверить в это было трудно, нужно, очень нужно было спросить и узнать всё в точности… Но Хорса не стал этого делать.
Он спросил себя: если Хвилла докажет, что, совершив одно зло, ты предотвратил нечто более страшное, разве твой поступок от этого станет хорошим?
Нет. А раз так, то нечего и пытаться обмануть совесть.
Хорса не заметил, как до крови закусил предплечье. Жил ли на свете ещё кто-нибудь, кто совершил бы столько ошибок, сколько он?
Тихо ступая, он вышел на веранду и замер, подставив пылающее лицо ночному ветерку.
Не следовало уходить из Кидрона. Надо было остаться, жить как все – и в урочный час умереть, сражаясь, как Телем. Тогда бы ему нечего было стыдиться, и души предков уже приветили бы его у дальних костров…
Эта мысль давно преследовала его. Но сегодня вдруг подумалось иное. Не уйди он в армию, не научись воевать – действительно стал бы сражаться? Или, как отец, позволил делать с собой и близкими всё, что угодно, лишь бы не разозлить палачей ещё больше? Быть может, и Телем взялся за топор только потому, что часто думал о Хорсе…