Хозяйка собственного поместья
Шрифт:
— Стой! — испугалась я.
Не хватало мне к обожженной еще и переломанного. Но Петр замер в дверном проеме, глянул вниз.
— Какая с… зараза лестницу утащила?
— Я утащила, — хихикнула я.
Когда Дуня сказала, что Петра поселили с Герасимом, кучером барина, в мансарде каретного сарая, я и предположить не могла, что лазить туда придется по приставной лестнице. Но девушка утверждала, что устроили его хорошо.
— Простите, Настасья Пална, не хотел…
— Брось, — фыркнула я. — Лучше скажи, нужно о чем-то для тебя похлопотать?
— Да что вы, Настасья Пална, меня тут не хуже, чем у вас, устроили. Лавка, и тюфяк мягкий, и печка есть. Кормят нас с Герасимом с другими дворовыми слугами, похуже, чем у вас, но грех жаловаться. Так вы зачем пришли-то? И что это в руках у вас такое чудное?
— Каретный фонарь, — пояснила я.
— А чего ж он сияет так?
Я проигнорировала вопрос, спросила сама.
— Можешь для него подставку соорудить, чтобы не на стену вешать, а на стол или на пол ставить?
— Дело нехитрое. Как скоро нужно?
— Да, пожалуй, и не к спеху. Если завтра заняться будет нечем…
— Где ж это видано, чтобы у Виктора Александровича дворне заняться нечем было? — хмыкнул он.
— Поняла. Тогда завтра я скажу ему, что дала тебе работу. До вечера сделаешь?
— Да быстрее сделаю.
Кивнув, я убрала магию. Проморгалась, привыкая к темноте. Чтобы подать фонарь Петру, пришлось встать на цыпочки.
— Завтра сделаю, — повторил конюх. — Еще что-то надобно?
— Нет, спасибо, отдыхай.
Дверца захлопнулось, стало совсем темно. В ушах зазвенело. Магическое истощение, так его и разэтак, опять я не рассчитала силы. Похоже, с идеей электрического освещения придется попрощаться.
Я закрыла глаза, привыкая в темноте. Показалось мне или в самом деле кто-то шагает по мягкой земле? Прежде чем я успела задуматься, могут ли слуги бродить по саду в эту пору, мою талию обвили руки и чужие губы накрыли мои, глуша вскрик, что вырвался у меня от неожиданности.
Вот только вместо царапок отросшей за день щетины мою кожу щекотнули мягкие усы.
Я сжала зубы, пытаясь укусить, но он успел оторваться от моих губ. Притиснул меня к себе, вдавив лицо в сукно куртки. Шерсть царапнула, запах табака ударил в нос, заставив скривиться.
— Настенька... — горячо зашептал он мне в ухо. — Любовь моя, жизнь моя... Как только узнал, что ты в городе, помчался, хоть одним глазком взглянуть, хоть тень в окне увидеть!
Красиво поет, зараза. Понятно, почему Настенька повелась, на контрасте-то с показной сдержанностью мужа. И Марья осталась дома, некому было снять лапшу с ушей девчонки, еще не сумевшей набить собственных шишек и понять, что судить о человеке нужно не по сотрясению воздуха, а по конкретным делам.
— А тут ты, — продолжал он, — как будто почуяла, а может, и правда почуяла, что жду тебя. Может, растаяло сердце твое...
Ага, размечтался!
Зайков — теперь я была уверена, что это он, — наконец убрал ладонь с моего затылка. Но только я успела вздохнуть, схватил за подбородок, приподнимая мое лицо.
— Пошел ты...
Я дернулась, клацнула зубами, пытаясь цапнуть его за нос, но промахнулась — он отдернул голову.
— Все такая же неласковая. Настенька, да что ж ты мне всю душу вымотала!
На секунду — ровно на секунду — я почти была готова поверить в его искренность, столько возмущения и отчаяния прозвучало в голосе. Но любовь — еще не повод лезть с поцелуями без согласия девушки, а я-то определенно согласия не давала.
— Ничего. Я подожду. Не отступлюсь, все равно моей будешь!
— Да я не буду твоей, даже если ты останешься последним мужчиной на земле! — прошипела я — Отпусти меня, ты, павлин с хроническим воспалением самолюбия!
— А если не ко мне, то к кому ты пошла? — В его голосе прорезалось что-то похожее на злость. — К конюху на свиданку побежала?
— А тебе не приходило в голову, что у женщины могут быть другие дела, кроме как обжиматься по углам? Или у тебя тотальная атрофия коры, потому что вся кровь к другому органу оттекла?! — рявкнула я, вконец взбеленившись. Кое-как высвободив руку, вцепилась когтями в самодовольную морду, целя в глаза.
Зайков отскочил, ругнувшись. Но закричать я не успела — он оказался быстрее, снова обхватил меня за талию, свободной рукой зажав рот; от перчатки пахло кожей и табаком.
— А такая ты мне еще больше нравишься. Сколько же страсти в тебе, на самом деле, таится!
Ровно то же самое говорил мне муж, но сейчас это звучало совсем по-другому.
— А ты говоришь «без придури», — услышала я голос Герасима. — Опять вон на барина лается.
Что-то неразборчиво ответил Петр.
— Да как не похож. Похож, голос-то.
Пропади оно все пропадом, у Зайкова тоже был баритон. И говорил он негромко, так что невольные слушатели действительно могли перепутать его голос с голосом Виктора.
— Не лезь, баре дерутся, у мужиков чубы трещат. С обеих сторон виноват будешь, — посоветовал Герасим. Затянул что-то заунывное.
Я вцепилась в ладонь. Зайков вздрогнул — похоже, я все же прищемила ему кожу даже сквозь перчатку, — но руку не отдернул.
— Не кричи, — прошипел он. — Дворня сбежится. Будешь потом доказывать мужу, что не на свидание ночью пошла.
Я замотала головой, пытаясь сообщить, что у моего мужа, в отличие от этого самовлюбленного недоразумения, есть мозги, но получилось только мычание. Окончательно выйдя из себя, я со всей силы наступила ему на ногу, отчаянно жалея, что в этом мире еще не изобрели шпильки. От них даже с моим нынешним цыплячьим весом толк был бы, а так Зайков только еще раз ругнулся сквозь зубы.
Ситуация становилась совершенно идиотской. Добиться от меня любви и ласки определенно не светило, но и отпустить меня он не мог: было ясно, что молчать я не стану. Я перестала трепыхаться, чтобы не наводить его на мысль просто тюкнуть меня по темечку и на этом избавиться от проблемы.