Храброе сердце Ирены Сендлер
Шрифт:
При коммунизме эта встреча просто не могла бы состояться. Тема спасения евреев тогда была запретной. После войны Ирену Сендлер не раз допрашивали в госбезопасности. Она считалась одним из самых опасных врагов государства. Ее детей лишили возможности получить образование, а самой угрожали тюрьмой.
Но дело не только в коммунистах.
Удивительно, но даже сейчас никто не прославляет спасителей евреев по причине… нашего собственного стыда! Антисемитизм все еще бродит по Польше.
Некоторые поляки открыто сотрудничали с немцами, некоторые с ними молчаливо соглашались. Очень нелегко взглянуть
Они сыграли «Жизнь в банке» без театральных костюмов, грима и декораций. С кухни им принесли банку от молока. Мистер К. медленно, фраза за фразой, чтобы за ним успевали польские переводчики, прочитал вводный комментарий… Он и девочкам сказал:
– Говорите медленно… и делайте все медленно. Как в замедленной съемке…
Поначалу спектакль шел немного нескладно, но совсем скоро из карманов поношенных габардиновых костюмов и бесформенных платьев были извлечены носовые платки. А в финале все, кто был в состоянии, медленно поднялись со своих мест, а другие аплодировали из своих инвалидных кресел.
Девушки преподнесли Зофье Жакс подарки – свою фотографию и канзасский гобелен с подсолнухом. Меган объяснила, что подсолнух – символ штата Канзас.
А потом люди начали рассказывать…
– Я был в партизанах, – наговаривал сидящий в инвалидной коляске жилистый мужчина на диктофон Сабрины. – После войны мы были полны надежд, но пришли коммунисты и русские. Они объявили всех партизан предателями… даже фашистами. Можете представить? Фашистами! Служба в Армии Крайовой считалась преступлением, за которое можно было сесть в тюрьму. До войны многие евреи были большевиками, и люди стали винить именно евреев в том, что Польшу захватили коммунисты. Я вел двойную жизнь и скрывал то, чем больше всего гордился. Даже когда мои дети выросли, я не решился рассказать им о Жеготе. Как сейчас помню судебные процессы над членами Жеготы. Многих героев отправили в тюрьму, сослали в Сибирь и даже расстреляли. Кардинала Стефана Вышинского, лидера Польской церкви, посадили под домашний арест в одном из монастырей на юге страны…
Меган разговаривала с худым, лысым джентльменом, который, казалось, до сих пор не мог поверить, что в Варшаве поставили памятник Жеготе.
– Ирена была на его открытии в 1995 году, – сказал он, – но не выступала. Она очень скромная. После войны членство в Жеготе стало позорным клеймом. Человечность снова стала считаться преступлением!
Маленькая, седовласая женщина рассказывала Лиз:
– После окончания войны я жила в городке Тарнов. Заметьте, это было через год после победы над Гитлером! Я выжила только потому, что в начале войны мы убежали в Советский Союз. Нас там особо не жаловали, но хоть не убивали. После войны Польша встретила нас отнюдь не распростертыми объятьями. Наша община, все, кому удалось выжить, купила в центре города, на улице Гольдхаммера, здание, которое служило нам и синагогой, и ритуальной баней миквой, и школой. Но однажды нам приказали освободить здание… И мы снова испугались за свои жизни.
Какой-то старик нерешительно положил перед Лиз пожелтевшее от времени удостоверение личности.
– Это мое разрешение на работу… № 102466,
Женщина в инвалидной коляске рассказывала Сабрине:
– Нашу синагогу во Влодаве переделали в кинотеатр, где показывали пропагандистские фильмы.
Меган в это время слушала другой рассказ:
– Одна семья приютила у себя младенца из еврейской семьи, а после войны они отказались вернуть его родителям. Они сказали, что теперь это их ребенок.
Петр Жисман Цеттингер, некрупный, лысеющий мужчина, специально приехал из Швеции.
– Я хочу рассказать вам, как я принимал ванну, – начал он. – Большего счастья я потом не испытывал. Ирена спасла меня, когда мне было четыре года… Я помню, как в одну холодную ночь в 1942 году шел по варшавской канализации… Девушка, совсем еще подросток, все время держала меня за руку. Стоило ей отпустить мою руку, я начинал плакать, а плакать нельзя – любой звук разносился очень далеко. Я вымок до нитки и трясся от холода… А потом мы пришли к Ирене. Со мной было еще трое детей, но я был младше всех. Ирена поставила нас всех в ванну и стала мыть теплой водой. Вот этот момент я помню во всех мелочах. Это было счастье… словно я родился заново и оказался в мире, где нет ничего, кроме любви.
– А мама? – спросила Лиз.
– Тогда я этого еще не знал, но ее тоже удалось спасти, и много позже мы нашли друг друга.
Лиз вспомнила путь своего спасения. После побега матери социальные работники отвезли ее в здание суда, где все вокруг были заняты своими делами. И ей оставалось только покрепче прижимать к себе любимую куклу… Может быть, на ее пути было много теплых ванн, но, в отличие от Петра, она ни одной из них не запомнила…
Петр посмотрел на Лиз:
– Девушка, вам плохо?
Лиз встрепенулась и тряхнула головой:
– Нет. Все нормально… А… как вы жили до войны?
– Ну, я был совсем маленький… Знаю только, что мой отец, Йозеф Жисман, был знаком с Иреной с 30-х годов… А вот эпизод из послевоенных времен. Весной 1968 года наш «вождь», Владислав Гомулка, мерзавец, каких мало, выступил с печально известной антиеврейской речью. И я пришел к Ирене, и она мне сказала: «Петр, я сохранила связи с теми, кто помогал мне во время войны, и если ситуация ухудшится, мы готовы начать действовать снова. И ты, и все твои родные можете на нас рассчитывать». Вот такая она, Ирена.
Потом Лиз попросил с ним сфотографироваться щуплый мужчина.
– Мне было лет шесть или семь, когда мои родители прятали трех евреев, – сказал он. – Мы жили в деревне под Варшавой. В конюшне вырыли яму и накрыли соломой. Мне не было по-настоящему страшно, потому что я был слишком мал… А эти люди боялись очень… все время. Они жили у нас в сарае больше года, до конца войны. Они сидели в яме почти без движения, и когда все закончилось и им можно было выйти, они просто не могли стоять. Не знаю, откуда они взялись и куда потом делись, но до сих пор думаю о них каждый день. Я, конечно, не спаситель – спасали их мои родители. Они так и не объяснили мне, почему и зачем. Об этом просто было не принято говорить. Но я здесь… чтобы рассказать вам эту свою историю.