Храброе сердце Ирены Сендлер

Майер Джек

Очень многие из спасенных Иреной не знают, что обязаны своей жизнью именно ей. Многие даже не знают о своем еврейском происхождении.

Во время войны об этом не говорили… это могло стоить жизни всей семье спасителей. А при коммунистах никто не хотел признаваться в том, что помогал евреям. Я сама узнала о том, что меня вывезли из гетто только лет в 17, когда одноклассники начали дразнить меня еврейкой. Я ничего не понимала и спросила свою приемную мать, Станиславу Буссольдову, акушерку, благодаря которой я, кстати, появилась на свет. После войны, когда мне было три с половиной года, она забрала меня у няни Ольги, которая заботилась обо мне во время войны и удочерила. Мама позвонила Ирене, та сразу же пришла

к нам и рассказала историю моей жизни. Сегодня я рассказываю вам свою историю без стыда и страха. Но так было не всегда. Слишком многие в Польше предпочли об этом не вспоминать. Но теперь в стране появляются ростки нового отношения к истории, и отчасти этим пробуждением мы обязаны тому, что делаете вы втроем. В один прекрасный день все поляки поймут, в каком долгу они перед Иреной и другими такими же людьми. Моя дочь знает эту историю, потому что Ирена для нее как родная бабушка. Два моих внука тоже знают Ирену. Когда-нибудь и они тоже поймут, чем мы все обязаны ей.

Она замолчала, чтобы перевести дух и утереть с глаз слезы…

После десерта все собрались в большой комнате.

– В моем доме много прекрасных и дорогих моему сердцу произведений искусства и книг, – обратилась она к Лиз, Меган и Сабрине. – Но вот мое самое главное сокровище…

Она протянула руку – на ее ладони лежала маленькая деревянная коробочка темно-синего цвета.

– Это все, что осталось у меня от родителей. У меня нет даже их фотографий.

Бета открыла коробочку – там на лиловой бархатной подушечке лежала серебряная ложка с гравировкой:

Эльжбета

Она протянула ложку Сабрине, которая, перевернув ее дрожащими от волнения руками, увидела с другой стороны: 5 января 1942 – дату рождения Беты.

Лиз рассматривала реликвию и размышляла о том, из какого множества больших и маленьких, зримых и незримых фрагментов состоит человеческая память. Одни думают о них постоянно, другие стараются забыть. Но ей-то было прекрасно известно, что забыть ужасное, как ни старайся, не получается…

Глава 27

Оно прямо у вас под ногами

Варшава, май 2001

Теперь в соответствии с составленной Иреной программой они отправились в Аушвиц. Они доехали от Варшавы до Кракова на скоростном поезде, там пересели на автобус и наконец, взявшись за руки, вошли в ворота под печально известной надписью «Arbeit Macht Frei» («Труд освобождает» – нем.). Лиз будто выпала из реальности: не было ни весеннего солнца, ни теплого ветерка, ни птиц – был только Аушвиц и зловещий хруст гравия под ногами. Они миновали некогда электрифицированную двойную изгородь из колючей проволоки.

– Всего год назад, – прошептала Меган, – в музее Холокоста… мы видели фотографии этих ворот, а теперь проходим через них сами…

В первом строении – невзрачного вида офисного корпуса – входы в газовые камеры, на стенах – карты, фотографии эсэсовских охранников, сортирующих прибывших евреев: эти – работать, те – умирать… Под каждым экспонатом таблички с пояснениями на польском, английском и иврите.

Во втором корпусе за дверью в правой стене начинался узкий коридор, освещенный только дневным светом, поступающим через выходящие в него открытые двери комнат. Идти по коридору можно только по одному. В первой комнате, за стеклом, – горы человеческих волос… светлых, темных, седых, черных… иногда свалявшихся в комья, иногда так и оставшихся заплетенными в косы. В следующей комнате – неровная стопка матрасов. Один шишковатый и грязный матрас стоит рядом, согнувшись и привалившись к ним, словно человек, у которого болит живот. Оболочка его распорота, и из дырки торчат человеческие волосы. Это матрасы охранников – на человеческом волосе им мягче спалось… Следующая комната забита чемоданами с именными бирками или нацарапанными прямо на

боках именами, адресами… Потом идет комната с горами протезов, за ней – комната, заваленная очками, дальше – с грудами кастрюль и сковородок и, наконец, комната с детскими игрушками…

На улице экскурсовод остановилась у небольшого строения с высокой трубой.

Здесь был крематорий. На руинах печей лежали горы свежесрезанных цветов.

Затем девушек отвезли к «рампе», где евреев выгружали из теплушек и сортировали: женщин с детьми, стариков и инвалидов – налево, в газовые камеры, работоспособных женщин и мужчин – направо. Коричневая кирпичная арка, через которую в лагерь въезжали поезда, казалась разверстой пастью безжалостного зверя.

Конечно, девочки читали об этом, но только здесь знание превратилось в трехмерную реальность, в настоящие здания, колючую проволоку… Позднее их отвели в реконструированные бараки, в каждом из которых на многоэтажных нарах должны были размещаться до 800 человек. Сабрину добили именно эти многоярусные нары… эти нависающие друг над другом узкие деревянные спальные полки. Она представила себе, как измученные заключенные, больше похожие на живые скелеты, втискивались в эти крошечные пространства… как им было страшно… как их изводила неизвестность и мысли о том, доживут ли они до утра…

Сабрине тоже однажды довелось спать на таких нарах и, как она ни гнала от себя мысли об этом и о том, в какую нищету низверг ее семью развод родителей, избавиться от них у нее никак не получалось. Такова уж была природа плохих воспоминаний. Они приходят, когда их меньше всего ждешь, когда нет сил им сопротивляться. Она училась во втором классе, и им пришлось переехать в крошечную хижину, и они с Сарой спали вместе на такой вот деревянной полке. За год до этого их родители разошлись, и отец со старшим братом уехал в Оклахому. Она осталась с матерью, тремя сестрами и вторым братом в Айдахо…

До того ужасного утра мать Сабрины ходила на три работы, и они с ней виделись очень мало. По ночам Сабрина забиралась к маме в кровать, прижималась к ней и спала, пока ту в предрассветный час не поднимет будильник. Мама вставала, на цыпочках выскальзывала на крыльцо дома, и в спальне оставался только запах ее духов. В одно такое утро ее машина заскользила на льду, три раза развернулась и врезалась в кирпичную стену.

Во время долгой реабилитации мама не работала. В результате они лишились дома и переехали в сарайчик на заднем дворе дома тетушки Кэти. В этой хижине, которую они называли «летним домиком», было две комнатки. В одну втиснули шезлонг, диванчик и кресло-грушу. Деревянные нары, где они спали, мама отделила от остального пространства занавеской…

В конце второго класса родители Сабрины помирились и переехали в Вирджинию, и новая жизнь, пусть и не очень-то счастливая, показалась ей по сравнению с этими временами поистине райской. После этого офицера Кунса каждый год или два переводили на новое место службы, и теперь Сабрина просто не могла сказать, где же ее настоящий дом.

От воспоминаний перехватило в горле, и из глаз Сабрины хлынули слезы. Дико закружилась голова, и чтобы не упасть, Сабрина присела на корточки и обхватила колени руками. Лиз и Меган опустились рядом с ней на колени и обняли ее с двух сторон… Сабрина уткнулась лицом в плечо Лиз и выплакивала слезы из наглухо запертого от всех уголка своей души, вскрыть который оказалось под силу только Аушвицу…

Ближе к вечеру, когда они уже дожидались поезда на краковском вокзале, Меган сказала Мистеру К.:

– Помните, Ирена написала, как мучает ее мысль о том, что она не смогла спасти больше людей? Я тогда не понимала, что она имеет в виду. Ну, то есть она и без того сделала так много, как же можно о чем-то сожалеть? Но теперь, мне кажется, я эти ее слова понимаю лучше. Она была ангелом небесным, но на каждого спасенного приходилось по сто, а то и по тысяче тех, кого она спасти не могла. Конечно, от этого горя разрывалось сердце.