Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг
Шрифт:
«При дворе нашем было два камергера Салтыкова, сыновья генерал-адъютанта
Василия Федоровича Салтыкова, жена которого, Мария Алексеевна, урожденная княжна
Голицына, мать этих двух молодых людей, пользовалась особенной милостью
императрицы за необыкновенную верность, преданность и отличные услуги, оказанные
ею во время восшествия на престол Ее величества».
Младший из братьев Салтыковых, Сергей, женатый на фрейлине императрицы Матрене
Павловне Балк, начал с осени 1751 года чаще обычного приезжать
как день, и без сомнения никто не мог с ним равняться и при большом дворе, тем менее при
нашем. Он был довольно умен и владел искусством обольщения и тою хитрою ловкостью,
которая приобретается жизнью в свете, особенно при дворе; ему было 26 лет, со всех сторон
— и по рождению, и во многих других отношениях он был лицо замечательное. Недостатки свои
он умел скрывать; главнейшие заключались в наклонности к интригам и в том, что он не
держался никаких положительных правил».
При первом же упоминании имени Салтыкова выражение лица Павла изменилось.
Видно было, что все, связанное с этим человеком интересует его чрезвычайно.
С растущим удивлением великий князь вчитывался в историю о том, как Салтыков
вместе со своим приятелем Львом Нарышкиным втерся в доверие к камергеру Чоглакову,
определенному Елизаветой гофмаршалом при великокняжеском дворе. Чтобы отвлечь
внимание Чоглакова от выполнения своих прямых обязанностей, которые состояли в
присмотре за молодым двором, Салтыков воспользовался весьма своеобразным средством,
возбудив в Чоглакове, человеке тучном, лишенном ума и воображения страсть к
стихотворству. «Чоглаков стал беспрестанно сочинять песни, разумеется, лишенные
человеческого смысла. Как только нужно было отделаться от него, тотчас к нему
обращались с просьбой написать новую песенку: он с большой готовностью соглашался,
усаживался в какой-нибудь угол, большей частью к печке, и принимался за сочинение,
продолжавшееся целый вечер». Тем временем молодежь делала, что ей вздумается.
И вот однажды, в один из таких вечеров, «Салтыков дал мне понять, какова была
причина его частых появлений при дворе. Сначала я ему не отвечала. Когда он другой раз
заговорил о том же предмете, я спросила, к чему это приведет. В ответ на это
пленительными и страстными чертами начал он изображать
добивается. Я сказала ему: «Но у Вас есть жена, на которой вы всего два года как
женились по страсти. Про вас обоих говорят, что вы до безумия любите друг друга. Что
она скажет об этом?» Тогда он начал говорить, что не все то золото, что блестит, что он
дорого заплатил за минуты ослепления».
Так прошла весна и начало лета. «Я видела его почти ежедневно и не меняла моего
обращения; я была с ним, как и со всеми, видаясь с ним не иначе, как в присутствии двора или
вообще при посторонних. Однажды, чтобы отвязаться от него, я придумала сказать, что он
действует неловко; почем Вы знаете, — прибавила я, — может быть, мое сердце уже занято. Но это
нисколько не подействовало; напротив, его преследование сделалось еще более неутомимым. О
любезном супруге тут не было и помину, потому что всякий знал, как он приятен даже и тем лицам,
в кого бывал влюблен; а влюблялся он беспрестанно и волочился, можно сказать, за всеми
женщинами. Исключение составляла и не пользовалась его вниманием только одна женщина — его
супруга».
4
Странная рукопись все более завораживала Павла. Скорее интуицией, чем разумом,
он начинал сознавать, что приближается к тому главному, ради чего она была написана.
Однако, чем более чтение захватывало его, тем острее становилось ощущение, что перед
ним — не дневник его матери, а захватывающий роман.
Кульминация его была выдержана в законах жанра. Во время заячьей охоты на островах,
на даче у Чоглакова Салтыков уединился, наконец, с великой княгиней и раскрыл ей свое
сердце. «Я не говорила ни слова; пользуясь моим молчанием, он стал убеждать меня в том,
что страстно любит меня, и просил, чтоб я позволила ему быть уверенным, что я по крайней
мере не вполне равнодушна к нему. Я отвечала, что не могу мешать ему наслаждаться
воображением, сколько ему угодно. Наконец, он стал делать сравнения с другими придворными
и заставил меня согласиться, что он лучше их; отсюда он заключал, что я к нему
неравнодушна. Я смеялась этому, но в сущности он действительно довольно нравился мне.
Прошло около полутора часов, и я стала говорить ему, чтобы он ехал от меня, потому что
такой продолжительный разговор может возбудить подозрения. Он отвечал, что не уедет до
тех пор, пока я не скажу, что неравнодушна к нему.