Хрустальная сосна
Шрифт:
– Сейчас, вот эта песня кончится, и за ней будет "милая", как раз с твоей хрустальной сосной.
И опять исчезла. Я встал у окна. Уже довольно давно было по-настоящему холодно, а на днях выпал снег и, судя по всему, не собирался таять до весны. Солнце медленно опускалось в снеговую даль. Но не розовое, как в колхозе, а желтое, почти янтарное. И небо сияло тем же морозным цветом. В доме напротив уже горели окна. Их желтый цвет в точности совпадал в эти мгновения небом у горизонта. Казалось, никакого дома нет, а стоит лишь плоская черная декорация с прорезанными окнами, сквозь которые виден желтый закат…
–
– …Ну что, слышал про твою сосну?!
– весело крикнула Катя, вбегая в комнату, и тут же осеклась, увидев мою спину.
– Женя, что с тобой… Я повернулся к ней, пытаясь улыбнуться непослушными губами. Рука была надежно спрятана в карман.
– Женя, Женя…
Катя посмотрела мне прямо в глаза. Я опустил взгляд.
– Женя?!
Она все поняла. Схватила мою руку, пытаясь ее вытащить. Я сопротивлялся. Понимал, что это глупо, бесполезно и смешно, но сопротивлялся, пытаясь выиграть еще секунду. Катя дернула своими двумя, и я сдался.
Охнув, она опустилась на диван.
– Женя…- тихо выдохнула она, закрыв лицо.
– Женя…
Резким движением я выключил магнитофон.
– Ты говорила, у тебя гитара есть?
– Есть…- безучастно протянула она.
– Дай сюда!
– Зачем?…
– Дай!
– почти резко бросил я.
– Ну?
– Вон там за шкафом, на стене висит…
Я снял гитару с дурацким бантом на грифе. Отвыкшей левой рукой взял аккорд и провел большим пальцем по струнам. Настроено было нормально.
И я заиграл. Двумя уцелевшими пальцами. Точнее, одним, потому что мизинец в игре никогда прежде не участвовал, и совершенно не слушался. Я, старался сделать одним большим пальцем все, что прежде делал четырьмя.
Хватая гитару, я намеревался спеть именно эту, любимую Катину песню - про милую со словами о хрустальной сосне. Но как-то сама собой из меня рванулась другая. Тоже Визборовская, но отчаянная и безнадежная в своем веселье. Которую я пел довольно редко, но неожиданно вспомнил сейчас:
– Нас везут в медсанбат, двух почти что калек, Исполнявших приказ не вполне осторожно… Я надеюсь еще протянуть пару лет…
Играть было трудно. Я чувствовал, как по лицу катится пот. Но играл, играл, играл…
– Если это, конечно, в природе возможно!
Никогда в жизни мне не было так трудно, и никогда звуки не выходили такими корявыми. Но я играл яростно и остервенено, с ненавистью выбивая звуки из непослушных струн. И с такой же ненавистью, непонятной злобой на себя, свою руку и весь окружающий мир выкрикивал нерадостные слова:
– Если это, конечно, в природе возможно…
Катя ничком упала на диван. Оборвав на полуслове натужную, ненужную песню, я отставил гитару.
– Катюша, ну что ты…- я погладил ее вздрагивающие плечи.
– Ну что ты… перестань…
– Это я…- содрогаясь от рыданий, выдохнула Катя.
– Это я, я одна виновата, это из-за меня все это…
Мне стало очень стыдно. Зачем, для чего я запел эту злую песню, словно хотел сказать, что она виновата в
– Ну не надо, Катенька…- я наклонился к ней.
– Не надо, прошу тебя. Ты ни при чем, дело прошлое… И тебе сейчас вообще плакать вредно… Я гладил ее по голове, и чувствовал, как внутри все немеет от внезапно захлестнувшей нежности- нежности и обожания, которые владели мною в колхозе. И швырнули меня наперерез летящим осколкам. Что-то скрипнуло. В дверях стоял муж Дима и испепеляюще смотрел на меня. Вздрогнув, я все-таки выдержал его взгляд. Мне нечего было таить или стесняться.
– Дим, - сквозь слезы сказала Катя, поднимаясь с дивана.
– Дим, ты посмотри…
Она взяла мою правую руку и подняла ее перед собой, показывая Диме, как показывала давным-давно лузгающим семечки шоферам:
– Я тебе рассказывала про это… Про аварию… Женя мне жизнь спас…
– Ну уж и жизнь, - неловко отмахнулся я.
– Жизнь спас, - продолжала она.
– А сам… Вот что с ним из-за меня случилось…
Дима хмуро молчал. Постоял в дверях, повернулся и ушел, так и не сказав ни слова.
Мне было тягостно и горько. Я тысячу раз пожалел, что пришел. И Катя, хоть успевшая основательно попудриться и подкраситься, утратила свою веселость и двигалась как замороженная. Я был поражен, какое действие оказала на нее моя рука. Неужели в самом деле она хранила в сердце кусочек чувства ко мне?
Явился Славка, расфуфыренный, как петух: в черном бархатном пиджаке, накрахмаленной до хруста рубашке и сияющих лакированных ботинках, которые, вероятно, переобул в прихожей. Было сразу видно, что он тут основной гость, и вообще едва не главный человек в этом доме. При его появлении хмурый Дима совсем утух. Да и прочие гости вели себя незаметно рядом со сверкающим Славкой. Впрочем, гостей было всего две незнакомых мне девушки и один хилый парнишка, Катин бывший одноклассник. Я даже удивился, как мало у Кати друзей. В очередной раз подумалось, что стоит незаметно уйти, ведь веселья тут не предвиделось ни для кого, кроме Славки. Но он насильно усадил меня рядом со мной - а сам, разумеется, сидел с Катей. И не было никакой возможности перешагнуть через него. Кроме того, я уже боялся обидеть Катю.
Мы сидели за столом, накрытом щедро и вкусно - видимо, Катя готовила все в хорошем настроении, да моя рука подрубила ее на корню. Но пили какое-то дрянненькое, слабое вино, похожее на сок. А мне хотелось водки. Выпить подряд несколько рюмок, не закусывая - напиться сильно и страшно, сбросить груз мыслей, и превратиться в себя прежнего, легко идущего по жизни и не замечающего препятствий. Но водки не было; от кислого вина другие впадали в восторг, а мне становилось все грустней.
Славка же царил над столом. Искрился остротами и шутками, был всеблаг, как господь бог, щедро одаривающий всех своим светом. Я смотрел и поражался: неужели я когда-то всерьез считал этого пижона, этого дешевого балаганного шута своим лучшим другом, поверял ему тайны и видел его частью самого себя? Неужели он так изменился за последнее время? Или, скорее, изменился я сам, начав замечать то, что прежде проходило мимо?…