Хюльдра

Половнева Алёна

Во время финального монолога на сцену вдруг вышел худенький кудрявый мальчик в очечках и со скрипочкой. Это была задумка Алисы. Юный скрипач был встречен ею на набережной, где он сосредоточенно выдавливал из своего инструмента жалобные ноты. Алиса в тот момент усердно размышляла над постановкой, и паренек со всхлипывающей скрипкой напомнил ей грустного херувима, не справившегося со своей работой и теперь скорбящего над осколками разбитого сердца главной героини. Нина приняла ее идею и нарядила юного потомка викингов в старомодные джинсы, в каких ходили в России в начале девяностых, и очки типичного

ботаника. Смоленская заявила, что это барахло будет символизировать желание божка любви вписаться в современный мир, и в то же время – его провал и бесконечную усталость от черствости и пустоты.

Так или иначе, из Смоленской и Заваркиной-младшей получился отличный тандем, и уже на втором спектакле зал был наполнен до отказа, дав возможность Павлу Проценко – несчастному фотостарателю – запечатлеть настоящий успех. Внушительный, по меркам новой драмы.

Скрипка взвизгнула, Нина Смоленская, наконец, «утонула», после чего вылезла из ванны, залив водой первые ряды, раскланялась и со сцены представила Алису, стоящую позади зрительских рядов, как автора. Осветитель направил на нее софит, она скромно махнула рукой. Бородатый критик, который строчил что-то в блокноте на протяжении всего спектакля, тихо ахнул.

Анфиса Заваркина закатила глаза. Если она не уведет свою великолепную сестру сейчас же, эти норвежские черти ее до смерти затискают. Она решительно взяла ее за руку и вытащила из круга ослепительного горячего света.

Они пили в каком-то прокуренном баре, перекрикивая рокот гитар, после шатались по улицам Осло. И говорили, говорили, говорили. Обо всем на свете: о хюльдрах, о счастье, о предательстве, о будущем. Когда речь зашла о Лавровиче, Алиса закусила губу и робко взглянула на сестру.

– Что ты с ним сделала? – спросила она.

– Пока ничего, - соврала Анфиса и скривилась, - жду, когда ты попросишь.

– Я не попрошу, - задумчиво пропела Алиса, наматывая на палец свою светлую прядь, - я не знаю, как к этому относиться. К нему. Я не знаю, как относиться к нему.

– Вспомни, что ты пережила, когда вернулась из лагеря, - тихо сказала Анфиса.

Алиса задумалась.

«Ничего я не чувствую. Не хочу ни думать, ни вспоминать».

Анфиса похлопала ее за плечо и сменила тему.

– Как твоя книга?

– Продвигается, - поедала Алиса с улыбкой, - теперь это не фольклорный сборник, а роман.

– Ты меня весь вечер шокируешь! – Анфиса всплеснула руками и недоверчиво уставилась на сестру.

– Я сама себя шокирую, - рассмеялась та, - я, оказывается, столько всего умею! И мне можно просто играть музыку и писать тексты, и не надо никуда стремиться, чтобы «кем-то стать»! Это жутко приятно! Вот что значит жить в Европе!

– Это не Европа, а правильный мужчина, - пробурчала Анфиса себе под нос.

– Я пока не свыклась с мыслью, что я теперь – настоящий писатель, - поведала Алиса, - поэтому воображаю, что роман за меня пишет кто-то другой. Кто-то, живущий в моей голове. Кое-кто, кого я встречала раньше, в моей голове преобразился и заговорил о несвойственных ему вещах…

Сзади посигналил нагнавший их одинокий полуночный велосипедист: Анфиса шла по его дорожке и мешала проехать. Она отпрыгнула и рассмеялась. Велосипедист,

не оборачиваясь, легко и приветливо махнул им рукой.

Они доплелись до Dronningens gate 15, и настал момент истины: Анфиса могла подняться наверх вместе с Алисой или уйти ночевать в свой отель за углом.

– Моя жизнь в моей голове идет в формате ток-шоу, - вдруг призналась Анфиса. Замедлив шаг, она взглянула вверх, на окна последнего этажа, и принялась вслепую рыться в сумке в поисках сигарет. – Сейчас у меня в голове ругань, вроде той, что была в «Окнах» или самых скандальных выпусках «Моей семьи», в которых мать не давала своему ребенку общаться с отцом, то ли от ревности, то ли из зависти.

– Забавно, - улыбнулась Алиса, - еще я воспоминания в воображаемых домах запираю. Самые неприятные попадают в заброшенный особняк на вершине холма.

– Я знаю, - Анфиса улыбнулась и порывисто обняла сестру, - ты мне о нем в детстве рассказывала. Когда тебе было одиннадцать, там целая толпа жила. Почти все твои одноклассники, почтальон и противная старуха-соседка, которой не нравились кошки, которых ты прикармливала у двери.

– Там сейчас почти пусто, - задумчиво проговорила Алиса.

– Посели там этого говнюка, - посоветовала Анфиса.

– Ася!

– Я молчу, - Заваркина-старшая подняла руки, словно сдаваясь, - я не только не нарежу его на тонкие кусочки, но и слова больше о нем не скажу…

Проворчав что-то еще, она завернула за угол и удалилась дальше по Dronningens gate, не оборачиваясь и так и не найдя сигарет.

На Лавровича, что той ночью сидел за кухонным столом и мрачно курил, за две тысячи километров от решающих его судьбу сестер Заваркиных, напало беспокойство.

– Я должен снова лететь в Осло. И все объяснить, - произнес он вдруг.

Марина, которая уже почти заснула, напряглась.

– Ты не можешь никуда лететь, – прошептала она холодно.

Заваркина четко дала ей понять: если насильник ее сестры приблизится к норвежской границе, то их сделке – конец. Она потеряет опеку над ребенком, который на время развода был спрятан у ее матери, и работу в школе Святого Иосаафа, на которую она заступила полторы недели назад. Марина не была в восторге от своей новой должности: она была даже не шагом назад, а падением бездну, а зарплаты учителя, даже в привилегированной и обласканной спонсорами школе, хватало только на бутерброд и колготки. Но Марине казалось, что эта работа – ее временная опора, каменная площадка, посреди которой она, сидя в позе лотоса с закрытыми глазами, пережидает бурю, позволяя беспощадному ветру трепать и раскачивать себя. Когда стихия отступит, она оттолкнется от своей опоры, чтобы снова взлететь ввысь.

На Лавровича надеяться не было смысла. Он был в раздрае.

Марина сначала помогала ему, как могла, потратив несколько месяцев только на терпеливое выслушивание его пламенных речей. Их основным лейтмотивом была недопустимость побега от проблем, из которой вытекала недопустимость легкомысленного отношения к жизни. Имя Алисы ни разу не сорвалось с его уст, но она будто выглядывала из-за каждого слова, издевалась и корчила рожи. Лаврович обсасывал ее поступки, рассуждал, вышагивая по комнате и отчаянно жестикулируя.