i 166602c1f3223913

Неизв.

исправила повреждения, причиненные бомбардировкой. Солдаты, сытые и

довольные, повылезли из окопов и стали глядеть на работу могильщиков и

санитаров, которые уносили раненых в тыл, а убитых, раздев их догола, складывали в кучи. Убитых набиралось все больше и больше, и кучи росли с

каждой минутой.

Русские тоже показались на гребне своих окопов; они стояли, переминались

с ноги на ногу и глядя на тех людей, которых они еще этой ночью ходили

убивать

и которые должны были убивать их самих, и изумленно и тупо

глазели на результаты боя. Вдруг среди них показалась большая пятнистая

собака. Она ткнулась носом в убитых, подлезла под русские проволочные

заграждения, взвизгивая от боли, потому что колючки рвали ей шкуру, и

подбежала и куче трупов, вокруг которой работали могильщики. Она всех

обнюхала, обошла кругом и бросилась прямо к австрийским окопам, не

обращая внимания на крики: «Казбек, сюда! Казбек!»

Она благополучно миновала заграждения и вскочила, словно кого то

разыскивая, в окоп; а затем она забралась в блиндаж, где с несколькими

другими солдатами сидел Швейк и обсуждал положение, – создавшееся после

боя и получения продовольствия.

– Наш поручик потребовал смены, – утверждал Швейк, – и ночью нас

непременно сменят.

– Ну, если бы нас собирались |менять, – возразил капрал Рытина, – сюда

не доставили бы горячей пищи, а тем более пайков. Позади нас, братец ты

мой, нет ни души; мы останемся здесь, пока нас всех не перебьют.

– Гляди, братцы, собака! И акурат, как мой Фоксль! – в восторге крикнул

в этот момент рядовой Клейн, бобыль из под Табора. – Фоксль, Фоксль, иди

сюда, иди, дурашка!

Он щелкнул языком; собака, виляя хвостом, остановилась перед ним и

позволила приласкать себя и взять за ошейник. И Клейн, счастливый, что

нашел тут что то родное, обнял собаку и поцеловал ее, приговаривая: – Ух, ты, собаченька, ух, ты, моя славная! И какие у нее красивые глаза!

Ни у кого на свете нет таких красивых глаз, как у животных, братцы. У

меня дома была пара волов, которых я сам и вырастил. И вот у одного из

них были такие глаза, что даже у девы Марии не могли быть красивее.

Братцы, – сказал Клейн как то странно в нос, – я жил только для этих

волов, только для них я и жил.

– Удивительное дело: жил для волов, а умираешь для его императорского

величества, – добавил Швейк к этому крику души. – А знаешь, друг ты мой, что…

Он остановился, потому что снаружи раздались взволнованные солдатские

голоса; потом слышно было, как говорил поручик Лукаш; вскоре все

затихло, в блиндаж заглянул какой то солдатик и шопотом

сообщил: – Это потому, что сейчас перемирие, так они и явились; а то уж, конечно, не пожаловали бы! Для смотра приехали, братцы: сам полковник, чужие

офицеры, врачи и один генерал.

По окопам, в самом деле, проходил главный врач, доктор Витровский, тот

самый, который ночью прислал клозетной бумаги.

Этот главный врач был одержим навязчивой идеей, что дизентерия, холера и

тиф появлялись оттого, что в отхожих местах не было достаточного

количества бумаги; и вот он ходил по окопам и интересовался, сколько ее

потребляется для этой цели. При этом он объяснял своим спутникам: – Да, господа, чистота – великое дело. С заболеваемостью и смертностью в

армии можно бороться только при помощи клозетной бумаги.

Произнеся это мудрое изречение, он покинул во главе высоких посетителей

отхожие места и почти сразу же натолкнулся в окопе на странную

процессию. На развернутом куске брезента два солдата несли голого

человека, который весь судорожно трясся, бросался и от времени до

времени дергался всеми мускулами, над которыми он, невидимому, утратил

всякую власть.

– В чем дело? – спросил генерал, остановив солдат.

– Честь имею доложить, – еле выговорил от ужаса тот, который шел

впереди, опуская брезент с голым человеком на землю, – что это – живой

труп. Ему полагалось быть мертвым, а он жив; он был среди убитых и вдруг

ожил.

– Нервное потрясение от взрыва снаряда, – самодовольно заметил доктор

Витровский. – Вот извольте, господа: прекрасный, классический, великолепный пример. Это наш или русский? – спросил он, наклоняясь к

голому человеку.

Неизвестный безумным взором глядел со своего брезента на окружавшую его

группу начальства и ничего не ответил. Тогда генерал наклонился к самому

его уху и крикнул:

– Наш или русский? Чех? Мадьяр? Немец? Поляк?

Но вместо ответа тело несчастного бешено извивалось во все стороны, ноги

вскидывались кверху, точно в пляске, а руки как будто что то ловили, причем пальцы сжимались и разжимались. Тогда главный врач еще раз рявкнул: – Австриец или москаль?

У Лукаша мороз пробежал по коже при виде этого несчастного, голова

которого билась об землю и подпрыгивала, точно резиновая, а, врач, которому тоже становилось невмоготу, обратился к собравшимся вокруг

невиданного зрелища солдатам:

– Кто его знает? Это наш товарищ или враг?

Никто не знал этого. И вдруг откуда то сзади протискался к самому