i 166602c1f3223913
Шрифт:
из-под земли стали собираться в него люди; так как в темноте ничего не
было видно, они вылезали из своих нор, словно червяки или майские жуки, когда в апреле оттаивает земля. Один за другим выползали они справа и
слева, а офицер проталкивался вперед и подталкивал вновь прибывших
локтями, повторяя заглушенным голосом:
— Черт вас подери, лезь, ребята! В каждый окоп по столько человек, сколько в нем бойниц для винтовок. Винтовки немедленно вставляй в
бойницы.
А уходившие советовали:
— Проше пана, не высовывайте головы! Москали стреляют беспрерывно! Проше
пана, вчера у нас двоих убили и девять человек ранили.
Приятная, нечего сказать, перспектива! Швейк хотел что-то спросить, но
как раз в эту минуту поручик Лукаш позвал: «Швейк, Балоун!», и потому из
его намерения ничего не вышло. Они двинулись вслед за поручиком, которого проводник повел по глубокому ходу в сторону офицерского блиндажа.
Это помещение находилось очень глубоко под землей, так что пришлось
спуститься на несколько ступеней вниз; капитан, который только что
покинул блиндаж, как настоящий джентльмен, оставил на столе горящую
свечу, которую, однако, покушался забрать с собой его денщик; офицер не
без гордости сказал поручику Лукашу:
Целую неделю днем солдаты рыли его, а по ночам строили потолок. Но эта
сволочь, москали, ухлопали при этом у нас трех человек и что-то человек
шестнадцать ранили. Зато теперь уж сюда снаряды не попадут. Ведь офицер
должен находиться в безопасном месте, не правда ли, господин поручик?
С этими словами он пожал поручику Лукашу руку и ушел.
Поручик Лукаш вышел, чтобы убедиться, выставлены ли караулы.
Возвращаясь, он услышал, как Швейк толковал Балоуну: — Надо ему будет достать доску, чтобы подложить под себя. Здесь очень
сыро, со стен так и течет, и он может схватить здесь ревматизм. Придется
еще раздобыть стружек и сделать ему мягкую постель, чтобы…
— Иисус Мария, как мы тут будем жить? — перебил его голос Балоуна.— Боже
милостивый, ведь сюда никакая походная кухня не доедет!
Поручику в этот момент все на свете опротивело. Он бросился на небольшую
кучку стружек, оставшихся после его предшественника, накрылся одеялом с
головой и пробормотал:
— Черта с два. Что ж мне делать? Застрелиться или пойти и сдаться в плен?
Он спал очень плохо, ворочался с боку на бок и все время убегал от
каких-то призраков, гнавшихся за ним по огромным скалам. Поутру, разбитый и расстроенный, он велел Балоуну подать кофе и вышел с кружкой
из блиндажа. Внизу, на дне оврага, тоненькой струйкой протекал ручеек; на берегу
мельницы, которая уже весело вертелась и стучала в воде. Заметив
поручика, он встал, несколько небрежно отдал честь и промолвил: — Желаю доброго утречка! Так что, дозвольте сказать, каждый должен
украшать свой домашний очаг, как писали в журнале «Семейный уют». Но
только у меня ножик уж больно тупой, господин поручик. Босниец, у
которого я его купил, здорово надул меня. Он уверял, что это
золингенская сталь, а она мягкая, как свинец.
Поручик Лукаш спустился вниз и, увидев, какие усилия прилагал Швейк, чтобы придать деревяшке человеческий облик, невольно воскликнул: — O, sancta simplicitas!^*1 <#t1>*
А Балоун так никогда и не понял, почему Швейк десять минут спустя
спросил его:
— Послушай-ка, неужели нам выдали так много сливянки, что наш поручик
уже с самого утра пьян?
В окопах люди изнывали от ужасающего безделья и заживо гнили, поедаемые
вшами и захлебываясь в грязи. Не приходилось ни мыться, ни стричься, ни
бриться. Те, которые стояли неподалеку от какого-нибудь ручья, могли
считать себя счастливчиками, потому что у них по крайней мере не было
недостатка в воде; а те, которым до воды было далеко, привыкли не
страдать от ее отсутствия, ибо ходить за водой означало верную смерть.
Манерка воды оплачивалась литром человеческой крови — вода была дорога, а кровь дешева.
Последние проблески человечности и разума, остававшиеся еще у солдат, гасли, как искры в золе; чувства притуплялись, люди становились
равнодушны ко всему и интересовались только двумя вещами: едой и спаньем.
В Карпатах мне пришлось встретиться с одним солдатом, которого я знал
раньше расторопным и бойким парнем; но в окопе он спал по двадцать два
часа в сутки, и если он не спал оставшиеся два часа, то только потому, что его посылали ночью в караул.
На открытом месте было опасно, и солдаты целыми днями не вылезали из
окопов; поэтому Швейку не оставалось ничего другого, как ползать из
окопа в окоп по ходам и беседовать с солдатами о настоящем моменте.
О заключении мира нечего было и говорить, и никто не верил больше
подобного рода сообщениям; газет не читали, их выбрасывали или
употребляли для определенной цели, ругая идиотов, которые их издавали и
водили народ за нос.
В окопах возникали вдруг какие-либо слухи, а среди солдат было много
таких, которые готовы были распространять самые явные нелепицы. Однако