i dfee46a8588517f8

User

Начать с того, что Алексеев был именно начальником штаба ставки, а не фактическим главнокомандующим. Таким образом, определение ставки Шавельским как барометра, а не рычага, направляющего армию, оставалось в силе и при Алексееве! Кроме того, кадровые вопросы, т. е. вопросы, связанные с назначением на высшие командные должности, царь полностью изъял у своего «кЛого друга», как он называл Алексеева. В отношении личного состава, писал Лемке, «царь имеет свои определенные мнения, симпатии и антипатии и сплошь и рядом решительно напоминает, что назначениями хочет ведать сам». Результаты, констатировал автор, «получаются плачевные». Так, например, Алексеев был против назначения В. М. Безобразова командиром гвардейских корпусов. Царь на это возразил: «Ну что Вы, Михаил Васильевич! Он такой милый и такой веселый рассказчик и анекдотист!»¹⁵ Доклады начальника штаба о том, что такой-то

начальник испор­тил боевое дело или обнаружил преступную нераспорядитель­ность, царь выслушивал совершенно спокойно и оставлял все без последствий ¹⁶.

А. И. Деникин также отмечал «полное безучастие государя в вопросах высшей стратегии» и его большую заинтересованность в вопросах «о назначениях приближенных, о создании им должно­стей и т. п.». В результате «бездарности... оставались на местах, губили и войска и операции» ^|7.

С приходом на пост начальника штаба Алексеева не произошло никаких принципиальных изменения й в характере работы ставки в целом. Вместо Данилова генерал-квартирмейстером стал М. С. Пустовойтенко, получивший произвище Пустоместенко. При Алексееве находился некий генерал В. Е. Борисов, с которым он был в дружеских отношениях и всегда держал при себе. Этот генерал никакого официального поста в ставке не занимал, но предполагалось, что Алексеев советуется с ним как с умным военным специалистом. Насколько это соответствовало действи­тельности, сказать трудно. Борисов был довольно странной лично­стью. Бубнов называл его «серой экселенцией» Алексеева, срав­нивая его роль с ролью О. Жозефа при Ришелье. Он считал Борисова радикалом и даже революционером. В качестве доказа­тельства ненависти последнего к власти Бубнов ссылался на то, что Борисов никогда не принимал приглашений к царскому столу ^|8. Подобная оценка мелкого фрондерства больше характе­ризует Бубнова, чем Борисова.

Ронжин остался на месте, раздул свое главное управление до сотни чиновников с «громадными окладами», а все дело вел «глупо и кабинетно» ¹⁹. Офицеры-генштабисты, населявшие став­ку, «серьезного и порядочного не читают», часами рассказывают скабрезные анекдоты. Умственный уровень не выше уровня строе­вого офицера, нравственный «гораздо ниже». «Они не желают ничего знать и считают себя способными управлять всеми сторо­нами жизни страны... Это ужасное умственное ничтожество не сознает своей ползучести и полной неподготовленности»²⁰. Из­менился лишь внешний стиль. Если Николай Николаевич ввел «пуританский порядок», в частности запретил категорически пре­бывание в ставке женщин, то вкусы нового главнокомандующего были иными.

«Сразу все изменилось. Приехала оперетка, которой не было при Николае Николаевиче, театр был до отказу набит дамами и ставочными офицерами... открылся новоявленный ресторан... Могилев приобрел вид резиденции царской семьи, и война отходи­ла на второй план, забывалась... все почувствовали, что можно жить легко и весело, не думая о завтрашнем дне». Даже у могилевских обывателей достало проницательности увидеть в этом опереточном антураже общее государственное неблагополучие. «Все распускалось, — констатировала Белевская, — стало видно всякому, что машина начинает давать перебои»²¹. Этому в нема­лой мере способствовало и тупо-равнодушное отношение послед­него самодержца к тому, что творилось на фронте, какие колос­сальные и неоправданные потери несла русская армия часто только потому, что во главе ее стояли генералы такого же профессиональ­ного уровня и нравственного ценза, как и их верховный повели­тель .

Если даже у Николая Николаевича сработал рефлекс самосо­хранения и он потребовал перемен, то Алексеев, будучи умным человеком, гораздо острее и глубже понимал всю катастрофич­ность политики Царского Села, поставившего режим, горячим при­верженцем которого он был, на грань полной изоляции в условиях прогрессирующей разрухи и углублявшегося революционного кри­зиса. Даже заметное улучшение собственно военной конъюнктуры и материально-технического снабжения армии, достигнутое в 1916 г., не являлось, как понимал новый начальник штаба, достаточным противовесом надвигавшейся катастрофе. Алексеев видел выход в союзе правительства с Думой, Земским и Городским союзами, «общественностью» как таковой. В этом отношении никакой разницы между его позицией и позицией бывшего главно­командующего не было. Разница заключалась лишь в более тесных контактах Алексеева с руководителями Думы, союзов и ЦВПК — иначе говоря, в большем отчуждении начальника штаба от царя и его непосредственного окружения.

Лемке сообщает, что существовали довольно доверительные контакты между Алексеевым

и некоторыми оппозиционными ли­дерами. Так, в частности, разговор начальника штаба с приехав­шими в ставку Челноковым был «очень дружественный». Благо­даря настоянию Алексеева и вопреки желанию Фредерикса царь пригласил Челнокова к обеду и дал ему аудиенцию, причем «прием был очень благосклонный». Когда Гучков телеграммой попросил Алексеева принять своего заместителя по ЦВПК Конова­лова для важного разговора, тот тут же ответил, что будет очень рад встрече. В письме к Родзянке Алексеев делился своими соображениями о мерах, необходимых для оздоровления армии, которая «нездорова». В частности, он считал необходимым в три- четыре раза уменьшить численность штабов всех рангов, а также их переписку, царящие в них «роскошь и эпикурейство» (встают в 11 часов, пьют, играют в карты—«это не война, а разврат»)

94

вырвать с корнем .

Одно время у Лемке сложилось впечатление, что Алексеев стал участником заговора, имевшего целью дворцовой переворот. «Вчера Пустовойтенко сказал мне: „Я уверен, что в конце концов Алексеев будет просто диктатором",— записал Лемке 9 ноября 1915 г. — Не думаю, чтобы это было обронено так себе. Очевидно, что-то зреет... Да, около Алексеева есть несколько человек, которые исполняют каждое его приказание, включительно до ареста в Могилевском дворце... Имею основание думать, что Алексеев долго не выдержит своей роли около набитого дурака и мерзавца, у него есть что-то связывающее его с генералом Крымовым, именно на почве политической, хотя и очень скрывае-

« 24

мои деятельности» .

«По некоторым обмолвкам Пустовойтенка, — писал Лемке спустя три месяца, — мне начинает казаться, что между Гучковым, Коноваловым, Крымовым и Алексеевым зреет какая-то конспира­ция, какой-то заговор, которому не чужд и Михаил Саввич (Пусто- войтенко.— А. А.), а также еще кое-кто»²⁵.

Однако Лемке принимал желаемое за действительное. Алек­сеев, как, впрочем, и весь высший генералитет, был далек от приписываемого ему намерения. Один из наиболее активных приверженцев необходимости дворцового переворота, Гучков, раз­мышляя на эту тему в эмиграции, писал, что он до сих пор «остался в неуверенности» относительно того, «удалось ли бы нам получить участников (заговора.— А. А.) в лице представителей высшего командного состава... скорее была уверенность, что они бы нас арестовали, если бы мы их посвятили в наш план» ²⁶. В письме к Мельгунову тот же Гучков сообщал, что «никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось» ²⁷.

Когда представители думских и общественных кругов незадол­го перед революцией обратились к Алексееву во время его пребы­вания в Севастополе за советом по поводу переворота, тот выска­зался категорически против, мотивируя это тем, что подобный переворот во время войны представляет собой смертельную угрозу армии, которая «и так не слишком прочно держится» ^2И.

В действительности, как свидетельствовал несколько позже тот же Лемке, в позиции Алексеева, как и в других случаях, отражался все тот же необъяснимый паралич воли, поразительный разрыв между пониманием и действием, неспособность взять на себя подлинную ответственность за государственные дела. Так, в беседе Лемке с Алексеевым и Пустовойтенко в марте 1916 г. последние, излагая свою точку зрения на положение вещей и их дальнейший ход, говорили, по сути дела, лишь о покорности судьбе. «Вот вижу, знаю, что война кончится нашим поражением», говорил Алексеев, но все же «я вот счастлив, что верю, глубоко верю в бога... Страна должна испытать всю горечь своего падения и подняться из него рукой божьей помощи...».

«Армия наша, — продолжал он развивать свою мысль, — наша фотография... С такой армией в ее целом можно только погибать... Россия кончит крахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломать... Вот тогда мы... поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое дорогое и ценное признается вздором и тряпками».

Так Алексеев, как и правые, и либералы, представлял себе будущую революцию. На вопрос Лемке, не принять ли теперь в ожидании такой перспективы меры к спасению того, что можно спасти, «к меньшему краху», последовал ответ: «Мы бессильны... никакими мерами этого нам не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидеть сложа руки и только ждать, когда все начнет валиться». Пустовойтенко ближайшее будущее также находил «самым безотрадным», а на вопрос, где же выход, ответил: «Выход? По-моему, куропаткинское терпение» ²⁹.