И дух наш молод
Шрифт:
Но это только начало одиссеи Шмидта. Весной 1918 года Н. И. Подвойский по заданию Владимира Ильича выехал в Курск. Сопровождал его в этой поездке с небольшой группой красногвардейцев Иоганн Шмидт.
– Задание мы выполнили, и тут меня пригласили на беседу. Сказали, что в связи с оккупацией Украины очень нужны люди, знающие немецкий язык. Верные, преданные революции. А тут сам товарищ Подвойский рекомендует.
И началась третья жизнь Иоганна Шмидта - подпольщика, агитатора. Распространял среди оккупационных войск листовки на немецком языке, собирал данные. Ему не надо было ни переодеваться, ни придумывать "легенды". На нем был тот же швейковский мундир,
Военный суд австрийского оккупационного корпуса приговорил бывшего капрала императорской армии к повешению "за большевистскую агитацию". Смертную казнь (Иоганн Шмидт на суде свою "вину" так и не признал) заменили пятнадцатью годами каторжных работ, каторгу (все еще шла война) дисциплинарной ротой на... итальянском фронте. Обезоружив и оглушив двух конвоиров, Иоганн под Волочиском бежал. В форме жандарма австрийской армии явился в партизанский отряд Криворучко.
Бои с бандами Петлюры, Зеленого... Закружило, завертело бывшего капрала в водовороте гражданской войны, пока не прибился надолго к человеку, ставшему для Иоганна Шмидта и командиром, и отцом, и примером на всю жизнь. С отрядом, полком, а затем бригадой Котовского лихой кавалерист, помощник командира разведэскадрона Иван Михайлович Шмидт освобождал Одессу, Балту, воевал с бандами Махно. После тяжелого ранения был направлен в Винницу.
Потом были годы мирные, годы восстановления. Работал в охране, упаковщиком, грузчиком. Женился. Растил на повой своей родине сыновей и вряд ли предполагал, что предстоит еще одна война. Самая трудная. Лейтенант Шмидт прошел ее - от звонка до звонка. От западных границ до Сталинграда и от Волги до Дуная. Снова пригодилось знание немецкого языка. Снова бои, разведки в тыл врага, захват и допросы "языков".
Впрочем, в моем изложении живой рассказ Ивана Михайловича много теряет. Рассказчик он - отменный, к тому же - полиглот. Повествуя о прожитом и пережитом, он легко переключается с русского на украинский, с украинского на немецкий или польский, вставляя венгерские и молдавские словечки.
...Старая гвардия. Он все еще бодр, деятелен, часто выступает перед школьниками, молодежью. Надо было видеть, как молодо загорелись его глаза, когда, крепко пожимая мою руку, он сказал на прощание:
– Тогда, в семнадцатом, я защищал не только твою родину, товарищ Васильев, а и мою - родину трудящихся всего мира. Это говорю я, Иоганн Шмидт. Солдат революции. Один из многих.
Ночь четвертая - решающая
Ожидание. Инцидент у входа в Смольный. Шел человек по Сердобольской улице. Непривычный Ильич. Особое задание. "Высылай устав". Первый красный маршал революции. "Временное правительство низложено". "Он был частью их".
Над Смольным - серая пелена. С Финского залива дует резкий сырой ветер. Улицы затянуты мокрым белесым туманом. Из-за экономии электричества и "цеппелинов" их почти не освещают. Уголовным элементам, выпущенным из тюрем в дни Февральской революции, это за руку. Участились грабежи. Как только наступают сумерки - обыватель прячется в своей квартире-норе.
Так было и 24 октября.
По пустынным улицам весь день непрерывным потоком шли в Смольный отряды Красной гвардии, подъезжали грузовики, переполненные солдатами, подходили полки. К аркам подъезда, куда совсем недавно подкатывали позолоченные кареты, теперь с тяжелым грохотом подвозили орудия. По сводчатым коридорам с гулким стуком тащили
Смольный гудел, как гигантский улей. Это собирались новые хозяева страны, съезжались делегаты II съезда Советов. Смольный превратился в вооруженный лагерь сил революции. У входа стояли три пары часовых. Наши пропуска заменили примерно к четырнадцати часам. На площади перед Смольным располагались отряды, сотни. Наготове стояли оседланные кони. В ряд выстроились грузовики и велосипеды-самокаты. На большом изрытом колесами и тысячами ног дворе горели костры.
По приказу Н. И. Подвойского я выставил на улицах, примыкающих к Смольному, усиленные наряды. Свердлов, Подвойский, Дзержинский несколько раз выходили к главному входу, словно ждали кого-то.
Ко мне подошел Мехоношин и предупредил, что с минуты на минуту может появиться Владимир Ильич.
– Ты, Гренадер, хорошо знаешь товарища Ленина. Пропускай в Смольный его и сопровождающих его товарищей незамедлительно.
Прошел примерно час. Ленина все не было. В Смольный шли и шли люди, хвост очереди рос.
Почему не идет Ильич? Не случилось ли что в дороге?
Теперь я знаю - оснований для тревоги было более чем достаточно. 24 октября ищейки Керенского рыскали повсюду с приказом доставить Ленина живым или мертвым. За ним охотились, его "ловили". В письме к Я. М. Свердлову Владимир Ильич именно в таком значении употребил это слово: "На пленуме мне, видно, не удастся быть, ибо меня "ловят"{146}.
Ленин не строил никаких иллюзий относительно того, что его ожидало, окажись "ловля" успешной.
"...Если меня укокошат, - писал он в июле 1917 года Л. Б. Каменеву, - я Вас прошу издать мою тетрадку: "Марксизм о государстве" (застряла в Стокгольме). Синяя обложка, переплетенная... Условие: все сие абсолютно entre nous (между нами)"{147}.
В этих нескольких строчках, даже в одном, произнесенном с явной иронией слове ("укокошат") - весь Ленин. Просто, буднично, нарочито приземленно, как бы мимоходом, пишет он о том, что с ним могло в те дни случиться в любой момент. Ничего от позы, жеста, красивой фразы. И в то же время трезвое спокойствие человека, который ни на минуту не забывает о главном, о деле. Ленин отлично понимал, как нужна будет его "синяя тетрадь" ("Марксизм о государстве") после победы, а в том, что победа не за горами, Ильич не сомневался.
Мне нередко встречались во время войны, да и в мирные дни, люди, которые с удивительной легкостью, броской смелостью распоряжались судьбами других и мельчали на глазах, превращались в обыкновенных трусов, когда дело касалось не чужой, а их собственной жизни.
Не таким был вождь самой великой и самой бескровной за всю историю революции. Он, как никто, умел заботиться, думать о других, меньше всего и в последнюю очередь заботясь о себе.
Но я отвлекся, а нам снова пора в тревожную великую ночь с 24 на 25 октября.
...У входа в Смольный образовалась пробка. Толпа напирала, требуя, чтобы людей поскорей пропускали:
– Идет восстание, стреляют, льется кровь за революцию, а тут из-за бумажек пристают.
Я с тремя красногвардейцами бросился к входу, но было уже поздно. На какой-то миг часовые, проверяющие пропуска, растерялись, расступились под натиском. И человек 15-20 прорвались в Смольный.
Не прошло и десяти минут, как снова появился Мехоношин. Я ждал крепкого разноса за "непорядки", "прорыв", но Костя, улыбаясь во весь рот, произнес только два слова: "Уже пришел".