И на земле и над землей
Шрифт:
Пока бегал за водой — догорели. Слава богам, на соседние борти огонь не перекинулся — ветер был не с руки. Не то остался бы род Ратибора без сурицы на весь год.
Прибежавший следом Добрец осмотрелся по сторонам, выглядел выходящие из леска и снова уходящие туда чьи-то следы и с уверенностью сказал:
— Поджог. Не ради меда, а пакости ради.
— За что? — вскинул обгоревшие брови Ягила.
— За то, что мы есть, брат.
— И у кого рука поднялась на такое зло?
— А ты след эллинских сандалий знаешь?
— Маленькие… Должно, отроков наслали. Пока мы в поле снопы вьем…
Вечером стало слышно, что у многих в этот день что-нибудь сгорело. Отпросившийся на день-два Добрец был немногословен и старательно избегал взгляда Благи.
— Будет возможность — коня поменяй, — тихо сказал Ягила. — А то он у нас такой белый, очень уж в память западает. А это не хорошо.
— Затем и еду, — усмехнулся Добрец, по-воински ловко вскочил в седло и умчался.
— Куда это он на ночь глядя? — подошла встревоженная Блага. — Или ты послал, Ягила?
— Я послал. Коня поменяет и вернется. А то ведь наш-то как бы и не наш. И приметлив лишне. А нам этого не нужно…
Теперь в поле они работали одни. Блага нет-нет да и вскинет ладонь ко лбу, всмотрится то в одну сторону, то в другую и, вздохнув, опять принимается за свои снопы. «Ясно, — отметил Ягила, — ждет брата, волнуется. И неспроста это, слюбились молодые».
Он тоже ждал, тревожился тоже, ибо знал то, чего Благе знать было не должно. Ну а то, что слюбились, даже хорошо: и обычай соблюден, и для него ясность наступила. Нет больше надобности прятать свое калечество, стесняться своей неказистой спины.
Спина эта с ее несуразным горбом пошатнула и из-горчила всю жизнь мужика. Всем был хорош — и ростом, и силой, и умом, но вот эта беда, как злая мета, что бросалась всем в глаза, как бы отсекла его от остальных нормальных людей. В юности — от девушек, потом — от женщин, да и в мужском обществе-соборе он чувствовал себя неуютно и неприкаянно. Как какой-то порченный, неполноценный, самой судьбой отринутый человек.
В народе такие порченные, отринутые всегда вызывали какие-то смутные, опасливые чувства, а то и неприязнь и подозрительность: не черный ли глаз плохого человека оставил на нем свою несмываемую мету, не причастна ли к этому темная колдовская сила?
Сила причастна была злая, черная сила, но не колдовская. Еще в отрочестве, когда он был высоким и стройным юношей, старейшина рода отец Зарян дал ему урок — стеречь родовое помолье. От случайно забредшего скота нерадивого хозяина, от диких кабанов, от лихого человека — да мало ли еще от чего, что может нарушить святость и покой этого места.
Ягила истово выполнял обязанности стража, втайне досадуя лишь на то, что нет при нем никакого оружия. Попросил у отца хотя бы копье — отказал. Пришлось сделать самому. Дубовое, крепкое, вместо железного наконечника заостренное с одного конца.
И оно пригодилось. Когда науськанная
Прибежавшие на крики взрослые отогнали неистовых воинов Христа, а его самого пришлось унести на руках. У него был поврежден позвоночник, и он долго отлеживался дома. А потом на его покалеченной спине начало что-то расти. И это на всю жизнь сделало его человеком иным, не похожим на всех, отринуло и обособило. Люди, казалось ему, забыли причину его беды. А кличка Горбун пристала к нему крепче его горба, оскорбляла и унижала, пока он не привык к ней.
Зато в работе он забывал обо всем. Жадный до любого дела, неистовый в своей древней вере, он распрямлялся душой и телом, поднимался мыслями до самой синей Сварги, где беседовал с великими пращурами и сам был так же велик и прекрасен, как и они. Случалось с ним такое, но кому поведать о том?
На этот раз Добрец задержался дольше, нежели в прошлую отлучку, и появился дома в ранних утренних сумерках. Ягила с Благой только поднялись, готовясь выйти в поле, а и он тут. На рослом гнедом жеребце под седлом, а в седле…
— Зри, Ягила, какую полонянку наш воин себе добыл! И коня сменил! — молвила Блага.
Говорит, будто шуткует, а у самой губы от ревности дрожат. Эх, Блага, Блага, плохо еще знаешь ты род Ратибора. Здесь мужчины если и ходят в поле, то не затем, чтобы полон взять, а затем, чтобы землю отцов и праотцов от ворога оборонить. А эту худую изможденную женщину ты не знаешь совсем. А узнаешь — подружитесь, еще сестрой любимой назовешь. Вместе радоваться и бедовать будете, сыновей и дочерей растить. Не торопись обгонять время, ведь что значит оно, если не жизнь?
Ведя коня в поводу, Добрец подошел к брату, кивнул Благе — вот, мол, и я, — помог незнакомке сойти с коня.
— Вот… человеку помочь надо… приютить пока. Не пропадать же среди своих.
Ягила сразу догадался, кто и откуда эта молодка, да ведь при Благе не скажешь. Придет время — узнает и она. А пока с братом поговорить надо.
Распорядившись истопить мовницу, они ушли в сад под свою любимую яблоню и обнялись.
— Наконец-то вернулся, а то уж мы с Благой худое думать стали, — признался Ягила. — Ну, не знаю, о чем думала Блага, а вот сам я бояться начал, — мало ли чего…
— Спасибо, брат, только зря: не малой уж.
— Может, и не зря. На прежнем месте хазары ли, эллины ли могли засаду на вас сделать. Об этом я уж потом подумал, вот и…
— А так и было! — хлопнул себя по колену Добрец. — Только мы это усмотрели и, сторожась, обошли стороной. Встретили караван у Соленого ключа, ну и…
— Схлестнулись?
— Не довелось. Да и зачем? Стрелами сняли. Враз!
— А с людьми что? Далеко ведь. Да и та засада опять же.