И на земле и над землей

Паль Роберт Васильевич

Ох не вовремя затеял он этот необязательный разговор! Полоть надо, а не лясы с заграничными дамами точить. Решил отшутиться:

— Вы все так быстро делаете, Ирина Филипповна, что в глазах двоиться начинает. Как погляжу — сразу как бы две. Все успеваете. Одной столько не смочь.

Тронутая комплиментом, соседка скромно отмахнулась ладошкой.

— Ну и шутник же вы, Никита Аверьянович!.. Все меня разыгрываете, веселый человек…

— Больше не буду, — очень серьезно пообещал он и взялся за мотыгу.

* * *

Сражение

с сорняками длилось несколько дней. И что самое возмутительное — пока в одном месте воюешь, они появляются в другом, где ты их, кажется, уже победил. Похоже, их невидимые зеленые генералы внимательно наблюдают за ходом сражения и бросают в бой все новые и новые полки — то с одного фланга, то с другого, или забрасывают в тыл отряды диверсантов.

Когда наступило временное затишье, Никита Аверьянович отправился в город. Закупить продуктов, распечатать в фотосалоне сделанные снимки. Да и в поликлинику показаться надо: с глазами у него, должно быть, и в самом деле появились проблемы.

На автобус шел медленно, с натугой. Очень болели ноги, особенно колени, а в спине будто радикулит засел. Словом, измаялся на этой проклятой зеленой войне до невозможности. Теперь и он начал понимать жалующихся стариков-садоводов, теперь и ему есть на что пожаловаться.

И все-таки настроение у него было бодрое. Интересно, что скажут о его последних снимках? У него сейчас не было никакого другого дела, которое занимало бы его больше, чем это. Что скажут? Это для него очень важно.

Распечатали, посмотрели, предложили присесть.

— А вы, батенька, делаете успехи. Сразу видно: природу любите. Ого какая грозища!.. А это что за птенчик? Лесной воробей?

Теперь Свистунов позволил себе снисходительно посмотреть на фотомастера.

— Соловей. Вернее — соловьиха…

— Почему соловьиха?

— А потому что самцы-соловьи не поют. Поют именно соловьихи. Вот такие.

— Такие серенькие, темненькие пичужки? А говорят…

— Ну да — и золотое перо, и серебряная грудка… А они вот такие, увы… Зато поют!.. Приезжайте, послушайте. Это недалеко.

Но больше всего разговоров вышло о коте и скворцах-истребителях. Вокруг компьютера сгрудились все, кто в это время находился в салоне, — и тамошние работники, и посетители. Смеху было! И громче всех хохотал сам Свистунов.

— Нет, это надо было видеть! Что там творилось!.. Тут лишь мгновение, а вы бы!.. Нет, нет, это надо видеть самому!..

В поликлинику помчался как на крыльях. Скорей, скорей, пусть только глянут, каких-нибудь капелек дадут и — обратно. Казалось, в саду без него может случиться что-то такое, что-то такое… А он даже не узнает, что там случилось.

Однако врач-офтальмолог не спешил. Крутил его и так, и этак. Заставлял читать таблицу с буквами, смотреть в какой-то аппарат,

крякал, сыпал непонятными словами, наверное, латынью. А латыни, как и прочих живых и мертвых языков, Свистунов не знал. Под конец лукаво спросил:

— Значит, говорите, двоится? А перед тем, как начиналось это… двоение, вы ничего не принимали? Не заметили? Ну, мужики еще шутят по этому поводу, когда…

Никита Аверьянович сразу понял, о чем речь. Врач этот тоже, видно, веселый человек, шутник.

— Нет, доктор, я таким недугом не страдаю. Ну, может, рюмочку в день рождения… или на юбилей.

— Это вы молодец, — весело крякнул тот. — Тогда мы ограничимся только очками. По одному плюсику. Не возражаете?

Свистунов не возражал.

— Для чтения. Или какой-нибудь другой мелкой работы. А так у вас все в порядке, не волнуйтесь. И наблюдайте за собой, наблюдайте.

Поблагодарив, Никита Аверьянович подхватился и форсированным маршем направился в «Оптику» и оттуда в ближайший супермаркет отовариться на предстоящую неделю. Отоварился, вскинул рюкзак на плечи и— прямиком на автостанцию.

Покупая билет до своей «Ягодки», пошелестел оставшимися ассигнациями и поморщился: от пенсии остались рожки да ножки, а до будущей еще жить да жить. Но зато когда у него поспеют свои огурцы, помидоры, яблоки… Представил и даже зажмурился от удовольствия. Вот тогда сам Президент Российской Федерации ему позавидует.

Автобуса долго не было, и, наверное, от этого нетерпение Свистунова еще больше возрастало. Забыв свои часы в саду, справился о времени у стоящего неподалеку молодого таксиста.

— Семнадцать рублей и тридцать восемь копеек, — глянув на руку ответил тот. — Если спешишь, мигом домчу, а, папаша?

Никита Аверьянович впервые в жизни не нашелся что ответить. Постоял соляным столпом, помучился своим молчанием и побрел куда глаза глядят. Очнулся на остановке совсем другого маршрута. «Ох, жара! Ну, прямо ад на земле!» — простонал рядом совсем уж растелешившийся толстый дядька. От всей одежи на его большом влажно-рыхлом теле остались только пляжные тапочки, цветастые семейные трусы, почему-то называемые шортами, и просторная серая майка с призывом — через всю грудь и спину — полюбить Америку.

Америку Свистунову любить было не за что, и он отошел подальше от этого агитатора за чуждые общечеловеческие ценности. И опять оказался на своей остановке. Жара, лето… Так ведь и жарко оттого, что лето. И лето оттого, что жарко. Как этого некоторые не понимают?

А таксист все стоял. Тоже мокрый, распаренный, хоть и молодой, и не рыхлый. Дверцы его машинешки были распахнуты, как пасть последнего невымершего динозавра.

В душе Никиты Аверьяновича завозились веселые бесенята. Ему опять захотелось справиться у него о времени. И он справился.