И на земле и над землей
Шрифт:
— Семнадцать рублей и пятьдесят копеек, — невозмутимо ответил тот, даже не взглянув на часы.
— А чем платить тебе за проезд? Часами? Минутами?
Теперь таксист впал в прострацию, потерянно хватаясь то за руль, то за дверцу.
Свистунов уже отходил к своему подошедшему наконец автобусу, когда тот собрался с мыслями и ответил:
— Эй ты, веселый, разве тебе не известно, что время — деньги? Ну и отсталый же у нас народ!..
Он еще что-то говорил, но Свистунов уже был в автобусе, автобус выкатывался с площади на дорогу, дорога, плавясь под знойным солнцем, вела в «Ягодку». «Ох и жара!» — стонал автобус вместе со всеми своими
Уже подходя к своему домику, Никита Аверьянович обратил внимание на мечущуюся вокруг него сороку. Беспокойная взбалмошная птица то садилась на землю, то взлетала опять и ненадолго присаживалась на крыши соседних домов, сарайчиков и туалетов, то опять возвращалась на плоскую крышу его «сакли», всецело поглощенная чем-то очень интересным для ее птичьего ума.
Его приход ее, всегда такую осторожную, ничуть не смутил, словно она привыкла к нему настолько, что уже считала своим старым знакомцем. Свистунова это очень заинтересовало. Наблюдая за ней, он заметил в ее клюве что-то поблескивающее, что она поминутно клала перед собой и с любопытством подолгу рассматривала. При этом головка ее вертелась и так и сяк, словно озадаченно раздумывала: клюнуть сейчас или подождать еще? И все прислушивалась, прислушивалась, будто в подобранной где-то блестящей цацке кто-то живет — маленький и занятный.
На всякий случай он приготовил свой фотоаппарат и стал поджидать подходящего момента для съемки. Пока сорока летала по соседям, он осторожно приставил лесенку к тыльной стороне своего дома и затаился в засаде. Как Никита Аверьянович и ожидал, в конце концов она опять вернулась на его удобную плоскую крышу и снова занялась своим непонятным делом. От слабого щелчка аппарата она вздрогнула, подхватила свою любимую игрушку и спорхнула вниз. Он успел заснять ее и в полете, а также краем глаза заметил, что птица что-то выронила в траву. Спешно спустился на землю, добежал до примеченного сверху места и тихо рассмеялся:
— Часы! Да какие хорошие!..
И тут же — еще веселее, еще радостнее:
— А часы-то — мои! Мои собственные… Стучат!
Это утром, когда умывался возле ведерка, он, торопясь, забыл их на обломке кирпича. А сорока нашла. И все изучала, слушала, что там скребется, стучит внутри. Спасибо, не унесла к себе в гнездо, а то бы поминай как звали. Или оно уже и без того полно таких блестящих цацек?
К вечеру опять прошла жуткая и одновременно прекрасная в своей могучей мощи гроза. И Свистунов опять снимал. Молнии, летящие стрелами и целыми огненными веерами. Ворону, ошалевшую от этого огня и грохота, вдруг разучившуюся летать и упавшую в кусты за домиком Ирины Филипповны. Зайца, от страха бросившего свой лес и заскочившего под козырек крылечка, прямо ему под ноги…
А потом был долгий тихий закат в полнеба, звездные небеса с ломтиком отслужившей свой срок луны, тишина, звенящая от стрекота цикад, запоздалый крик кукушки, похожий на квохтанье курицы, недовольной тем, что ее согнали с гнезда, где она собралась высидеть себе цыплят.
Только уснул, а солнышко уже в окне. Значит, опять вставать, опять включаться в эту бесконечную зеленую войну, в которой ему вряд ли когда удастся стать победителем. Но надо, надо, Никита Аверьянович! Поднимайся, заваривай чай, садись на свое любимое место у окошка на верандочке, готовься.
Сел, налил себе полную кружку почти черной «Принцессы», глянул в окно. Две Ирины Филипповны стояли у двух своих ржавых бочек и как-то потерянно смотрели вокруг. Ну да, и там идет война. Ну да, опять две соседки, две ее бочки… Опять?
Ах, да! Он же не вооружился очками! Сбегал в комнатку, достал из сумки новенькие, только вчера привезенные из города очки, нацепил на нос.
— Все равно — две. И бочки — две… Никакая медицина не помогает. Что ж мне, так и жить теперь в этом дурацком двойном мире?
Перевел взгляд на свой участок. Там, где всегда скромно зеленели редкие кустики помидор, теперь поднималась буйная густая зелень — ряд за рядом, волна за волной. «Вот что значит дождь», — подумал Свистунов. И еще подумал: «Загустил однако, перестарался. Когда теперь созреют в такой густоте?»
Снял очки — все так же: не врут. Вышел за дверь — увы, кустики такие же редкие, бочка у Ирины Филипповны одна, и сама она — одна тоже, такая одинокая и растерянная.
Вернулся за столик, отхлебнул крепкого чая, глянул опять — снова две бочки, две соседки, а у самого что ни грядка — так лес густой.
— Ну и медицина теперь у нас! — вскипел Никита Аверьянович. — Крутил, вертел целый час, очки вот заставил на последние купить, а толку? «Наблюдайте за собой, наблюдайте за собой», — передразнил далекого отсюда врача-глазника. — Вот и наблюдаю. Все лето одно и то же. Ладно бы, если б вместо одного яблока два стало, вместо… И где это все-таки соседка вторую бочку раздобыла? Вот деловая баба, все ходы-выходы знает. И молчит!..
Совсем запутавшись, Свистунов сердито отстранился от странного окна, нарезал плавленого сыра, хлеба и принялся сосредоточенно есть. Хватит заниматься пустяками, не до того теперь — враг у порога. Вот сейчас он выйдет, вот только доест свой «десерт» и тогда — берегись!..
Весь день не покладая рук сражался он со своими ненавистными врагами. Над головой в бескрайнем синем небе плыли безумно красивые белые облака, у соседей цвели и благоухали пионы и люпины, нежным розовым цветом занялась даже его простецкая прозаическая картошка, а он ничего этого не видел. Все мотыжил, дергал, дергал, пока перед глазами не поплыли зеленые круги и все в них опять стало двоиться.
— Никита Аверьянович, сосед! — спас его знакомый голос из-за рубежа. — Пощадите себя, передохните. Этак и до солнечного удара недалеко. А сюда «неотложку» не вызовешь.
Свистунов с натугой, держась за воздух, распрямил спину, кинул мутный взгляд за границу и почувствовал, что его, действительно, качает.
— Однако, — сказал он самому себе, — и правда. Вон даже кожа пузырями пошла… А сдаваться все-таки нехорошо, стыдно…
Но он все же сдался. Убрел подальше от солнца в яблоневую тень, рухнул на прохладный ковер все того же неискоренимого вьюнка, закрыл глаза и как-то мгновенно уснул. И приснился ему в этом коротком нечаянном сне его родной сад-огород, да такой чистый, ухоженный, с такими аппетитными пупырчатыми огурцами, ярко-малиновыми наливными помидорами, спелыми яблоками, что душа зашлась от радости: наконец-то!