И пусть их будет много
Шрифт:
– Да, но прежде вы умели правильно оценить ситуацию. Сделайте же это и теперь. Что мешает вам?
В открытое окно до них донесся громкий требовательный плач ребенка. Мгновение - и тут же все стихло, словно невидимая рука зажала ребенку рот.
Филипп заглянул в темную глубину глаз своего друга.
– Моя ненависть. Она застит мне глаза. Я не могу спать. Я не могу есть. Я думаю только о том, что меня предали. И понимаю, что с этим унижением мне придется теперь жить. Это разрушает меня. Я понимаю, что останусь неотмщенным. Мне некого вызвать на дуэль и убить, чтобы почувствовать
Мориньер откинулся на спинку кресла, покачал головой укоризненно:
– Фи! Какие мелочи вас беспокоят! Ребенок мятежника! По крайней мере, вы не сможете упрекнуть ее в отсутствии характера. Даже если девочка возьмет от отца и матери совсем понемногу - она будет крепким орешком.
– Вы смеетесь? Вам смешно?! А мне невыносима мысль, что моя жена, женщина, с которой я когда-то делил постель, отдавала себя, свое тело, свою страсть, свое желание - преступнику, человеку, поднявшему восстание против законного короля.
– Не путайте любовь и политику, Филипп! Нет никакой разницы между ребенком верноподданного и ребенком преступника, между вашим и моим ребенком. Может, только цвет глаз. Как, вы говорите, выглядит этот Одижо?
И рассмеялся, услышав ответ:
– Темноволос и смугл? Как раз то, что надо!
Глава 32. Отдайте ее мне
Он улыбался, замечая растерянность, в которой пребывал Филипп с тех пор, как он, Жосслен, объяснил ему свою идею.
– Вы говорите: "Отдайте мне ее", - будто просите взаймы лошадь. Я не знаю, что ответить вам, Жосс.
– Соглашайтесь. Вы несчастливы, Филипп. И вы утверждаете, что будете так же несчастливы все время, пока рядом с вами будет находиться эта женщина и ее ребенок. Я знаю вас достаточно долго, чтобы верить, что в ваших словах нет кокетства и любования собственным горем, в которых я мог бы упрекнуть многих в вашей ситуации. Вы сказали, и я принял к сведению. А теперь я высказал вам свою идею - с той же откровенностью, с какой говорили со мной вы. Отчего же мои слова вы воспринимаете так недоверчиво? Неужели когда-нибудь я дал вам повод сомневаться во мне?
– Нет, но...
– Я сказал вам, что готов взять вашу жену под свое покровительство и готов опекать ее и ее дитя так долго, как это потребуется. При этом я обещаю, что графиня де Грасьен будет всегда свободна выбирать свою судьбу. И, возможно, когда-нибудь, - всякое может случиться, - она решит выбрать себе другого... опекуна. Я не собираюсь мешать ей жить полной жизнью. Но я предлагаю это вначале вам, чтобы вы могли принять это, как собственное спасение. Соглашайтесь. Уверяю вас, вы не раскаетесь.
Филипп нервно заходил по комнате.
– Вы смеетесь, Жосс. Вы говорите о покровителях, которых вольна будет выбирать графиня де Грасьен,
Он задыхался от негодования, в то время как Жосслен де Мориньер был спокоен, даже как будто холоден.
– Я все устрою. Вас же я прошу об одном - позвольте ей выбирать.
– Но вы ведь говорите, что моя жена ненавидит вас? Как же вы можете рассчитывать, что она согласится связать с вами свою судьбу? Как может женщина поверить, что она окажется в безопасности рядом с вами? Зная вас! Видя ваши глаза! Разве может она рассчитывать на спокойную жизнь, когда рядом с ней будете вы - авантюрист до мозга костей?
– А кто сказал вам, что я обещаю ей спокойную жизнь? И кто вам сказал, что графиня жаждет спокойной жизни? О, Филипп, как же вы редко заглядывали в глаза вашей жены, если могли предположить подобное!
– Но зачем? Зачем вам все это?
Он не мог не задать ему этого вопроса.
И почти не удивился, услышав ответ:
– Я отвечу вам, когда буду знать. Я могу тысячу раз обосновать вам свое решение, но ни один из ответов не будет достаточно правдивым. В одном я уверен безоговорочно - я предлагаю вам превосходный выход.
– Ну, хорошо, - сдался Филипп.
– Я согласен. Вы можете предложить ей свои условия. Хотя я и не понимаю, о чем вы сейчас ведете речь. Не понимаю. Но полагаюсь на ваше слово и вашу порядочность. И надеюсь, что, если моя жена примет ваше предложение... вдруг примет... мое имя не окажется поруганным более, чем оно поругано сейчас. Я не могу изменить прошлого, но я могу попытаться повлиять на будущее.
– Мое слово и моя честь будут вам порукой, Филипп. Обещаю вам: если ваша жена примет мое предложение, ваше имя более не пострадает.
*
Прогулки в одиночестве когда-то нравились Клементине. Они позволяли ей ощущать себя более свободной, чем она была. Она любила подставлять лицо солнцу, вдыхать ветер, мочить ноги в росистой траве. Раскидывала мысленно по сторонам руки-крылья. Летела.
Сегодня же она чувствовала себя узницей. Она шла по дороге, ведущей вдоль крепостных стен, и думала, что вот-вот состоится суд, на снисхождение которого ей, похоже, рассчитывать не приходилось.
Слишком сильным оказался удар по самолюбию ее супруга, по его гордости и по его... верности трону. Она не могла бы сейчас сказать, какой из ударов оказался для нее роковым. И боялась, что, признав таковым последний, окажется права.
Филипп, ее муж и судья, был слишком оскорблен, чтобы позволить ей приблизиться к себе. Он не готов был выслушивать ее оправдания. А вместе с этим он лишил ее возможности облегчить участь ее дитя.
Гнев вперемешку со страхом переполняли Клементину всякий раз, когда она глядела в светлые, голубые глаза своей дочери. "Как же так получается, - думала, - что я, твоя мать, не могу, не нахожу сил и средств защитить тебя от несправедливости?"