И снег приносит чудеса

Сорокин Андрей

Ольга тогда еще не догадывалась, что будет в ее жизни и Букин, и Маруська, и вино ей придется полной чашей пить. Пить и пьянеть, да только не от счастья. Теперь вот хлебнула полной мерой. А сын? Про сына-то цыганка Ляля маху дала. Нет у нее никакого сына, хотя мог бы быть… Ольга задумалась – жизнь была разная и не всегда ровная, слава Богу, что Игорьку Букину не всё рассказывала. Хотя, может, и зря. Если бы другу другу полностью доверяли тогда, не летела бы она сейчас как угорелая на эту дурацкую встречу с академиком Федотовым. Кстати, время! Время! Который час сейчас? Опять забыла позвонить редактору. В номер материал теперь не поставят. Он, наверное, напился уже. Не поставят материал – не будет гонорара! И не так, чтобы критично это, но глупо показалось.

Ольгу начинало трясти от всех ненужных обстоятельств, которые свалились на нее в последнее время. Никаких цыганских загадок разгадывать не хотелось. Хотелось, войти в какую-нибудь дверь и оказаться

в другой жизни. Где ни притворяться не надо, ни драться за место под солнцем. Этот академик рассказывал, будто силой мысли, а, по сути, простой медитацией, можно придать организму силу. Так поступают йоги в Индии или нестинары в Болгарии – сознательно отключают болевые рецепторы и ходят по огню и по углям. И ничего их не берет. Как они так делают? А здесь хотя бы мозг от бытовых проблем отключить – не получается. Ольга посмотрела на часы. Всё. Бесполезно. К академику она безнадежно опоздала. Тот ждать не будет, у него нет проблем, с кем оставить ребенка и где заработать гонорар. Уф! Права была цыганка Ляля – от своей же силы она и страдает. Надо выдохнуть.

Ольге Рябцевой очень захотелось выпить кофе. В первом попавшемся торговом центре ресторанчик на втором этаже. Она шла вдоль торговой галереи, рассматривая витрины уже украшенные новогодней мишурой. В воздухе витало настроение праздника. Ольге хотелось вдохнуть его поглубже, чтобы забыть всё, о чем успела она подумать в это утро. Сложилось всё так, как смогло.

В торговом центре было мало людей, играл легкий лаунж, из кофейни доносился аромат кофе. На большом плюшевом медведе в магазине мишек Тедди висел плакат с издевательской надписью «Не обнимать!». А Оле очень хотелось в это утро с кем-нибудь обняться.

Глава 11.

Пропавший император

– А что это вы так поздно, Геннадий Петрович? – спросил Иван Силыч, нос к носу столкнувшись с соседом Шмаковым у подъезда.

– Беда пришла в нашу обитель, – трагическим голосом сказал технолог. – Октавиан Август пропал.

– Как пропал?

– К ужину никто не подал голос, коты заволновались. Начинал-то Октавиан Август всегда первым. А тут не начал никто. Прождали полчаса, думали под шкафом спит. Всё просмотрели – нет кота.

– Да уж. И вас коснулось, – задумался Иван Силыч.

– А что у вас с рукой? – Шмаков кивнул на загипсованную руку соседа.

– Да, так, упал – очнулся гипс, – ответил Иван Силыч, и, заметив ухмылку, добавил. – Бриллиантов нет.

Кажется, он уже сталкивался с такими ситуациями, когда неприятности сжимали в кольцо всех и вся. Про то, что черная полоса сменяется белой шутят только оптимисты. Дождаться, пока начнется белая полоса могут не все. Он знал это наверняка. Шрам на левом боку был напоминанием о такой черной полосе в его жизни.

Это был скверный ноябрь. Отпустив Шарля Обертюра на вольные хлеба в порту, Корольков устроился матросом на небольшое торговое судно. Зачем? Они сам не знал, но почему-то решил, что возвращаться некуда. А двигаться дальше, куда глаза глядят, ничего не мешает. Пока маялся в портовом городке, нашлись знакомые, которые все организовали. Документы, медкомиссию, книжку моряка. Морской мир, пока в него не окунешься, выглядит загадочным, а на самом деле загадок никаких нет. Просто свои законы, которые после знакомства с ними, выглядят унылой бытовухой. В профессии матроса романтического мало. Даже если в название вдуматься, обстоятельства пугающие. Матросами римляне называли низший персонал на судне, который спит на грубой подстилке. Матрос и матрас – родственные не только души, но и слова.

Контейнеровоз стал для Ивана Силыча домом родным. Работа была не особенно интеллектуальная – погрузка, разгрузка, уборка на судне, вахта. Первое время всё казалось романтикой. А потом романтические настроения сменились усталостью и серостью. Солью и тяжелым рыбным запахом пропахла вся одежда. Когда выходил на сушу в дни стоянок, боялся в кафе заходить. Казалось, что народ пугается небритого матроса. Барышни в сторону шарахались. Но со временем и роба матросская, и душа несостоявшегося лепидоптеролога загрубели настолько, что стало уже не до сантиментов. В море навигация не прерывается. Круглый год паромы и сухогрузы бродят туда-сюда. Пара месяцев морских переделок и Иван стал сносным матросом. Команда попалась разношерстная. Украинцы, русские, турки, пара немцев и даже филиппинец один был. В морском мире границ не существует, в каждом порту специальные агентства подбирают команду под задачи судна. Морякам без разницы, кто хозяин и какой флаг здесь поднят. Говорят на русском и английском. Полный интернационал – документы в порядке, будь ты хоть черноморским мнемиопсисом. Так на судне стармех шутил. У моряков юмор своеобразный, не всегда поймешь, где смеяться. Все было относительно хорошо, пока судно не ушло в рейс. Уже, когда они отправлялись в Трабзон было понятно, что что-то не так. Долго не могли загрузиться, капитан нервничал, с документами были проблемы. Иван тогда не вдавался

в особенности чужой работы, у него и своей было невпроворот. Позже, когда помогал мотористам в машинном отделении, старый филиппинец, прищурившись сказал: «Чую беду! Напрасно капитан в этот рейс пошел». И идти вроде бы ничего, четырнадцать часов или вроде того. В обычное время море переплыть легко, но зимой, когда море штормит не на шутку, это сделать сложнее. В тот день можно было и не выходить в море, прогноз был неблагоприятный, но капитан от рейса отказываться не стал. А через два часа начался в море настоящий ад. Это потом Иван прочитает в газетах, что на Черном море такие катастрофы встречаются едва ли не раз в сто лет. Видимо, такой раз и настал. Штормило так, что плохо закрепленные контейнеры сносило в море, как игрушечные кубики. Система управления на судне отказала. Сухогруз швыряло так, что казалось, небо опустилось на землю. Иван несколько раз простился с жизнью, капитан кричал сквозь волны, видно было только как жилы напрягались на красном горле. Волны заглушали все крики и стоны. На очередном гребне судёнышко тряхнуло так, что немца Фрица снесло в море, будто игрушечного медведя обидчивая девочка смахнула со скамейки. Филиппинец застрял между съехавшими с платформ контейнерами и кричал, забыв английский, на своем себуанском наречии. Иван попытался пробраться к несчастному, но очередной порыв ветра бросил в сторону суденышко, словно ореховую скорлупку и Корольков, не удержавшись напоролся на крюк крепежа. Сначала почувствовал тупой удар. О том, что из раны хлещет кровь, он знать не мог. Что либо увидеть в такой качке и кромешной тьме было невозможно, почувствовать тоже. В ледяной соленой воде любая рана была смешной. Его потом найдет капитан. Изможденная команда, побитая и усталая, считая потери и зализывая раны, потом расскажет ему, что происходило. И, лежа в портовом госпитале, благодаря Бога за невольное спасение, он очень четко вспомнит то ощущение беды, которое неприятно скреблось где-то в душе перед тем злополучным рейсом.

Это чувство он вспомнил и теперь, когда стоял с Геннадием Петровичем Шмаковым у своего подъезда. Битва с сумасшедшей Изольдой, испуганный Аркаша Баловнёв, сломанная рука, а еще и убежавший кот Август – все это были звенья одной неприятной цепи, которая постепенно сковывала жителей первого подъезда.

– Расскажи-ка мне, Гена, про своего кота поподробнее, – серьезно сказал Иван Силыч, обращаясь к технологу Шмакову на «ты». Это не было панибратством. Скорее, наоборот, знаком серьезности намерений Ивана Силыча разобраться в ситуации.

Геннадий Петрович Шмаков впервые оказался за границей в командировке. Обыкновенная служебная поездка и сразу в Рим! Мама дорогая! О, все на свете римские боги! Шмаков где-то в самой глубине души, где-то на самом ее донышке был поэт. Его послали перенимать опыт в производстве дизельных двигателей для грузовых автомобилей. А он настолько обалдел от заграницы, от всех этих римских пьяцца и пиццы, что через два дня уже шептал своей итальянской переводчице «Ми пьячи молто» и как будто невзначай гладил ее по ягодицам, затянутым в строгий брючный костюм от Валентино. Переводчица сама научила его паре зажигательных фраз, чтобы коллеги потом не обвинили ее в невнимательности к русским гостям. Именно в той роковой поездке Геннадий Петрович отдал душу дьяволу за бокал кьянти и фирменный флорентийский стейк. Правда, судя по всему, дьявол душу Шмакову позже вернул. На что ему душа русского технолога, который в своей жизни если и сделал что-нибудь плохое, так это всего-то пару грехов, которые для человечества были соверщенно безобидны. В четвертом классе Шмаков стащил пирожок из школьного буфета, в студенческие годы два раза напился до свинского состояния, а уже будучи знаком с бухгалтером Шмаковой пару раз крепко целовался с Леночкой, секретарем фелинологического клуба. Но это будет намного позже, а в Италии Шмаков везде ходил с разинутым ртом. Его удивляло решительно всё.

«Может, хотя бы в прошлой жизни я был немножко итальянцем?» – с надеждой спрашивал он он свою итальянскую переводчицу. И та, усталая от внимания русских мужчин, говорила: «Бамбино, ты меня удивляешь! Нельзя быть немножко пьяным, беременным и итальянцем! Либо по полной, либо нет совсем!». И тогда Геннадий Петрович наливал полный бокал вина и пил за Франческу. Он пил за нее утром. Пил вечером. Пил ночью, когда из окна отеля смотрел на большие итальянские звезды и плакал. Однажды, прогуливаясь с переводчицей по Навона Пьяца, Геннадий Петрович услышал жалобное мяуканье. Сердце у Шмакова было чувствительное. Даже аппетитные формы волоокой красотки не мог подвергнуть аритмии его доброту. Мяуканье повторилось и прямо перед Шмаковым оказался маленький, но гордый котенок. Сразу была видна его римская порода, так по крайней мере показалось Геннадию Петровичу. Котенок смотрел прямо в голубые глаза Шмакова и тот уже не мог уйти просто так. Тут ему пришлось открыться Франческе, у которой вопрос застыл в глазах, когда Геннадий Петрович достал из кармана брюк увесистый сверток из фольги. В фольге оказалось два бутерброда с колбасой!