И в болезни, и в здравии, и на подоконнике
Шрифт:
– Да. Конечно. Хорошо, - согласился Стэн, заранее и на сто процентов уверенный, что завтра он будет в госпитале. И послезавтра тоже.
Домой возвращаться не хотелось. Там был отец, постаревший, испуганный и растерянный. Там была комната, белая и чистая, как новенький гроб. Там были разговоры, опутывающие жалостью, словно паутиной, и тянущее на дно свинцово-тяжелое молчание.
Игнорируя категорически нерабочее время, Стэн вернулся в Магдеп под благовидным предлогом забрать машину и вещи. Он отпер дверь, вошел в кабинет и сел за стол. Было тихо. Очень тихо. Где-то вдалеке переговаривались люди,
Чтобы разогнать тишину, он начал насвистывать мелодию. Звуки прыгали по пустой комнате, отражались от стен, падали на пол и издыхали в агонии. Стэн перестал свистеть.
О боже, ну какого хера? Манкель говорит, что это не страшно. Врач говорит, что это не страшно. Даже Делла так говорит. Значит, все будет нормально. Надо просто немного подождать. Успокоиться и подождать.
На столе у Деллы валялись разбросанные веером отчеты – те, которые она не заполнила. Стояла полупустая чашка с кофе – та, которую она не допила. Лежала ручка – Делла так и не надела на нее колпачок.
Выругавшись, Стэн схватил свою куртку и вылетел в коридор, зябко передергивая плечами.
Потом он долго кружил по городу на «Додже», переключая музыкальные станции с рока на классику, с ретро на джаз, и повторял: «Все будет нормально. Все будет нормально. Все будет нормально». Иногда про себя. Иногда вслух.
Пустое пассажирское сидение темнело рядом, как черная дыра. Оно засасывало музыку, свет и тепло, оставляя только огромное ничто.
Когда Стэн возвращался из армии, то думал, что это дерьмо останется в прошлом. Пустые кровати. Оставленные на тумбочках вещи, которые некому забирать. Одежда, которую никто не наденет.
Но вот оно, все здесь. Как будто никуда и не уходило. Потому что дерьмо на заканчивается.
Стэн вернулся домой далеко заполночь. Он прошел мимо отца, молча покачав головой в ответ на невысказанные вопросы, набрал полстакана воды и капнул туда эликсир. Во флаконе оставалось немного, совсем на донышке, и на мгновение Стэна охватило сильнейшее желание выпить все. Чтобы уснуть – и проснуться через несколько дней, когда все закончится. Когда мир опять станет нормальным.
Спящая, блядь, красавица.
Стэн помотал головой, словно стряхивал невидимую паутину, и выпил ровно то, что налил. Две капли, не больше не меньше.
– Что случилось?
Отец стоял рядом, покачиваясь с пятки на носок, будто хотел подойти – и не решался.
– Делла. Ругер. Ее ранили.
– Ох, - на лице отца отразилась боль – глубокая, словно от ножевого удара. – Сынок.
Он все-таки шагнул вперед и порывисто обнял Стэна, прижимая к себе. Стэн не сопротивлялся. Он стоял, позволяя сжимать себя, гладить по плечам, по голове, по спине. Когда-то, в детстве, от этого становилось легче. А сейчас нихуя не помогало.
– Мне так жаль. Если я могу тебе как-то помочь…
– Мне? Папа, я же целый, - криво улыбнулся Стэн, вывернулся из объятий и пошел по лестнице наверх. Там он, не раздеваясь, упал на кровать и обрушился в сон, как в могилу.
По ту сторону реальности Делла была жива и даже здорова. Она сидела у Стэна на кровати, болтала ногами и ела попкорн. А Стэн стоял перед шкафом и мучительно соображал: что же надеть? Вопрос
Он листал плечики, как страницы старого фотоальбома, за каждой рубашкой, за каждой растянутой майкой скрывалась целая история – и целый Стэн. Он был учеником, другом и сыном, парнем, который любил машины, и парнем, который обжимался с Маргарет Флинт на заднем сидении старого «Форда», дурея от прикосновения к обнаженной груди – первого, а поэтому ошеломительного. В шкафу была футболка с единорогами и котиками, футболка, заляпанная солидолом, и футболка, испачканная губной помадой.
Но что бы Стэн ни доставал, все превращалось в армейскую форму.
Делла ела попкорн. Вместо масла ее губы были испачканы кровью.
Проснувшись, Стэн не вспомнил сон. Он просто надел вчерашнюю потную рубашку, старательно не глядя на платяной шкаф. И вышел из комнаты, не оборачиваясь.
***
Следующие два дня тянулись, как вонь за ассенизационной машиной. Стэн пытался смотреть кино, но выключал телевизор, пытался читать, но захлопывал книгу. Смутная тревога грызла его, гнала с места на место: из гостиной в кухню, из кухни в окоп, из окопа в гараж.
Несколько раз он ездил в госпиталь, пугая персонал армейской курткой. Поначалу охрана пыталась его останавливать, но Стэн тыкал им в нос удостоверение и проходил, наслаждаясь мгновенным пронзительным торжеством. На третьем этаже, перед палатой номер триста четыре, победительная эйфория выдыхалась, как углекислота в коле. Тревога возвращалась, огромная и удушающая, она наваливалась, словно песчаная лавина, забивала уши неумолчимым шепотом дурных предчувствий. Стэн садился на стул рядом с кроватью Деллы, глядел на заострившееся восковое лицо и ждал облегчения. Облегчение не приходило.
В среду у Стэна закончился эликсир. Он уронил последнюю, одну-единственную каплю в стакан, ополоснул бутылочку и выплеснул обмывки в воду.
Руки тряслись.
Последнюю ночь нормальной жизни Стэн провел в кровати. Утром он улыбался отцу, сделал ему сандвичи на работу, а потом, оставшись один, отпидарасил до блеска дом. Стэн очень старался побыть хорошим – до того, как станет плохим.
В госпиталь Стэн отправился с отчетливым осознанием надвигающегося кошмара. Утром выпал снег, но через несколько часов растаял, и белое сияющее великолепие превратилось в жидкую грязь. С неба сочилась вода, медленная и прозрачная, как сукровица, она липкой взвесью оседала на волосах, пропитывала куртку и джинсы. Низко пригнув голову, Стэн пересек стоянку и нырнул в широкую дверь. Охранник, запомнивший его в лицо, приветливо кивнул, и Стэн взбежал по широкой мраморной лестнице на третий этаж. Коридор встретил его тихим, невнятным шумом, складывающимся из приглушенных разговоров, шагов и лязганья инструментов. Оставляя на ковре отпечатки грязных подошв, Стэн подошел к палате и осторожно приоткрыл дверь.