И жили они долго и счастливо

Дмитриевна Алёна

Она высвободилась из рук Кощея и села на кровать. Уставилась в закрытые ставни.

— Иван отчего-то считал себя виноватым в смерти братьев. Страдал из-за этого всю жизнь. А еще очень боялся, что его обвинят в заговоре против них. Это была не просто болевая точка, это была открытая рана, которая ныла у него днями и ночами. Когда Алексею было шесть лет, мы с ним сильно поругались. Я уже не помню, из-за чего… Иван в который раз сказал, чтобы я посидела в тереме до поры до времени, подумала над своим поведением. Он часто так делал, когда хотел, чтобы я делала или думала то, что ему нужно. И я… В общем, я воспользовалась этим. Обвинила его в том, что он хотел смерти братьев, хотел обойти их и сесть на трон. Он меня не простил. И чтобы наказать,

сказал Алеше, что, если он будет обниматься с матерью, никогда не вырастет настоящим мужчиной. Больше я сына ни разу не обняла… Но с тех пор я делала это раз за разом. Насмехалась над ним. А он в ответ лишил меня ребенка и последних крупиц свободы, — она выдохнула, а потом заставила себя сказать то, что давно ее мучило. — Мы оба были виноваты, мы творили друг с другом ужасные вещи, но все это начала я, заставив его жениться на мне. А теперь он мертв, а я жива, и я встретила тебя, и все у меня хорошо, а у него уже никогда ничего не будет хорошо, и вряд ли это честно. И я думаю, Кош, что то, что я лишилась сына — это наказание за то, что я сбежала в попытке найти для себя лучшую судьбу… Нельзя получить все, не отдав ничего.

— И все же… Ты же его мать… — неуверенно начал Кощей.

Василиса помотала головой.

— За эти годы я тысячу раз представляла себе, как бы это могло быть. Он сочтет меня сумасшедшей. Снова запрет в тереме или отправит в монастырь…

— Я бы никогда не позволил…

— Да, это я тоже представляла себе. Вы сражаетесь, и один из вас убивает другого.

— Ты правда думаешь, что я мог бы убить твоего сына?! Я бы просто забрал тебя…

— И оставил бы его жить с мыслью, что его мать предала его. Нет. Пусть уж лучше думает, что я мертва. Поверь, для него мертвая я куда лучше, чем живая... Боги, я не смогла сделать даже самого простого: передать ему свою силу. Он мог бы жить долго, а ему отмерен короткий человеческий век. Я увижу, как он умрет...

— За что ты винишь себя? — нахмурился Кощей. — Иван был человеком.

— Ну и что? Настя тоже человек, но все ее дети унаследовали силы Сокола. Дело не в этом. И давай оставим эту тему. Твоя очередь, Кош, — устало вздохнула Василиса, снова ложась на постель.

Пережитый эмоциональный всплеск вымотал ее, и теперь на фоне общей слабости она чувствовала себя абсолютно опустошенной. Горло снова начало саднить.

— Нам в почтовый ящик положили открытку, и в ней было сказано, что чтобы получить силу, ты возвел на костер сорок восемь человек. О чем это?

Кощей замер. Что-то неуловимо изменилось в его лице. Дрогнули губы. И Василиса поняла, что случилось то, чего она ни разу не видела до: он растерялся, словно его застали за чем-то постыдным, что теперь никак не удастся скрыть. Она нахмурилась и приподнялась на локте, потянувшись к нему, но он резко отвернулся и отошел к окну, открыл ставни, являя взору хмурое небо, на котором не было солнца. Серый стылый воздух устремился в покои, но Кощей не обратил на это внимания. Он смотрел куда-то вдаль и явно видел не то же самое, что она.

— Это правда? — не веря, прошептала Василиса.

Кощей убивал. Она знала это. Но он был царем, он охранял границы, он вершил суд. Ему приходилось принимать сражения и самому быть их инициатором. Но он не был безжалостным палачом, способным отнять жизнь полусотни человек просто из прихоти.

— Кош…

— Деревня, где я родился, была достаточно далеко от границ, — резко начал он, и голос его — резкий, иглисто-ледяной, не терпящий возражений — заставил Василису вздрогнуть. — Она очень редко подвергалась набегам. Но когда моей матери было семнадцать, такое случилось. Один из нападавших изнасиловал ее. Она говорила мне, что не знает, почему он сохранил ей жизнь. Она его об этом даже не просила. Но он ушел, а взамен отнятого оставил ей меня. Так что в какой-то мере я результат преступления и боли. И вероятно это неким образом предопределило мою судьбу.

Кощей замолчал. Василиса смотрела, как тяжело поднимаются и опускаются

его плечи и впервые за долгие годы ощутила рядом с ним страх. Страх за себя. За него. За них обоих. Он тем временем снова собрался и продолжил.

— Моя мать же сохранила жизнь мне. Она вообще считала, что жизнь — величайшее благо, а любая форма насилия — страшнейшее зло. Учила меня никогда не прикасаться к женщине без ее согласия... Она не вышла замуж, хотя мне всегда казалось, что это ее только радовало. Стала знахаркой, как и моя прабабушка, лечила людей в деревне. Нас с ней не очень-то любили. Скорее терпели, в конце концов, травницей мама была отличной. Она была необычайно красива для тех мест, но эта красота отпугивала людей. Рыжие волосы, зеленые глаза. Каждое лето все лицо покрывали веснушки. Я все пытался их сосчитать, когда был совсем ребенком… До сих пор помню… Но глаза были единственным, что мне от нее досталось. Все остальное, включая силы, я унаследовал от ее насильника. За мою внешность в деревне меня называли отродьем. Мальчишки отказывались со мной играть. А я был мал и не понимал истинных причин. Когда мне было четыре года, я решил, что если покажу им небольшой фокус, они поймут, что со мной тоже может быть интересно. Я создал огненных рыбок, пустил их плескаться в луже… Мама просила меня держать мои способности в тайне, но я был глуп… Так в деревне узнали, что я маг. Разумеется, симпатий мне это не добавило.

Кощей снова замолчал. Василисе хотелось подойти и обнять. Но нельзя было сейчас этого делать. Она видела: он впервые рассказывал об этом кому-то. Рассказывал ей. И ему нужно было пройти этот путь до конца самостоятельно.

— Когда мне было пятнадцать, мама умерла. Она заболела, и никто из деревни не помог нам ни едой, ни чем-то еще. А осенью перед самым сбором урожая кто-то поджег посевы. Разумеется, подумали на меня. Меня поймали и решили принести в жертву лесным духам, чтобы те зимой даровали охотникам из нашей деревни обильную добычу. Они скрутили меня, отнесли в лес и привязали к дереву. И ушли. Глупцы… Там, где они меня бросили, было старое давно забытое капище, принадлежавшее Чернобогу, мне показывала его мать. Мне было нечего терять. И я сумел призвать его.

Кощей оперся руками на подоконник, будто ему было тяжело стоять.

— Я не знаю, почему он откликнулся… Но он пришел и пообещал мне силу и власть в обмен на доказательство того, что я готов принять их. Он предложил мне обратить в пепел мою деревню. Я был так зол, что поджог все двенадцать дворов одним махом. Сорок восемь человек — столько жило в них. Я не знаю, сколько погибло. Я выполнил свою часть сделки и сразу ушел, забрав с собой только мамину шкатулку. В ней она хранила свою коллекцию — свои перстни. Это была ее отрада, она покупала на каждой ярмарке по одному. Когда я был поменьше, любил вытаскивать их и раскладывать на столе. В каждом свой камень…

Кощей снова выпрямился, убрал ладони с подоконника, но тут же начал тереть запястье.

— Чернобог явился ко мне следующей ночью. Заметил шкатулку и предложил выбрать один из перстней. Я не знал, зачем ему это, подумал, вдруг он заберет, и достал самый простенький. И тогда он вырвал из моей груди душу и поместил ее в камень. А вместе с ней мою совесть, способность любить и сопереживать... Так я стал бессмертным. А потом по щелчку пальцев он наделил меня силой. Ее было слишком много. Она искрила, и я не мог с ней справиться. А он смеялся. Почти тысяча лет прошла, а я до сих пор слышу его смех…

Кощей замолчал. Но Василисе казалось, будет что-то еще. И она дождалась.

— Я никогда не жалел о том, что сделал, — произнес он так, словно вынес себе приговор. — Я никогда не хотел ничего исправить. Вот так, Василиса. Вот кого ты назвала своим мужем.

Он усмехнулся и обернулся к ней. Вся его фигура была преисполнена достоинства, словно он собирался отстаивать перед ней свое право быть чудовищем, лицо выражало мрачную решимость, и только в глазах виднелся отголосок чего-то болезненного, едкого. Страх.