Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)

Гусейнов Рустам

Она не разрешила Харитону провожать себя, и одна пошла безлюдными темными улицами домой - в восточную половину Зольска. Дождь начался, когда она проходила кладбище. Грунтовые улицы быстро развезло, на туфли ее налипла грязь. Лаяли собаки из-за заборов, мимо которых проходила она. Через дорогу сиганула ей наперерез шальная кошка - цвета было не разобрать.

Вера Андреевна думала о Паше. Заново вспоминала она "отчаянную историю" его, и сердце ее болело. Ей приходили в голову слова, которые могла бы она сказать ему. Ей показалось вдруг, она увидела брешь в Пашиной жестокой логике. Умышленно или случайно он соединил в одно два различных,

в общем, понятия: атеизм и эгоизм. Из того, что Бога нет, из того, что ждет меня небытие, вовсе еще не обязательно следует, что я есть единственно значимое в этом мире, что не существует для меня более никаких человеческих ценностей. Этот жуткий Павел Кузьмич - был не атеист только; может быть, даже и не атеист вполне, а эгоист, и логика его была логикой эгоиста прежде всего.

Но главное здесь даже не в логике. По схоластической схеме, может быть, и в самом деле выходит, что "если Бога нет, то все позволено". Чисто умозрительно атеист не должен делать добро, потому что для него оно иррационально, бессмысленно. И наоборот, христианин не может как будто бы творить зла - ведь если есть вера в вечную жизнь и высший суд, зло в свою очередь становится иррациональным, невыгодным. Но разве мало на свете по-настоящему добрых атеистов? И разве мало зла принесли в этот мир "во имя Христа" искренне считающие себя христианами?

Вот, скажем, Аркадий Исаевич - кажется он вполне, атеист, а разве можно представить себе добрейшего его человека.

Просто нужно понимать, что философские теории и человеческая жизнь - очень разные вещи. Сравнительно немногие люди подчиняют свою жизнь теории. Кроме всех и всяческих теорий, есть человеческое сердце, а для него естественна тяга к добру. По существу, единственное, что способно заглушить эту тягу - как раз и есть подчинение человеческой жизни идее. И, если заглянуть в историю, то наибольшее зло приходило именно от таких людей - от фанатиков той или иной теории, веры.

Ведь и атеизм на самом деле есть не отсутствие веры, как кажется самим атеистам, но вера во вполне определенную схему мироздания. И, если задуматься, то вера гораздо более слепая, чем вера в Бога, потому что атеистическая схема - схема, в которой отсутствует Высший Разум, настолько много оставляет заведомо неразрешимых вопросов о мире и о нас самих, что, по-существу, во много раз более фантастична в сравнении с любой другой, предполагающей наличие более высокой формы жизни, чем человек.

Паша правильно сказал сегодня: фанатик, "сильный человек" - это тот, кто действует до конца согласно своим убеждениям. Но такие люди, к счастью, исключение, а не правило. Поэтому судить о человеке нужно не по убеждениям его, а по делам. И можно, наверное, сказать, что добрый атеист - уже и не атеист вполне, также, как зло творящий христианин - не христианин, какие бы теории ни выстраивались у него в мозгу.

По асфальтовой мостовой Советской улицы журчали быстрые ручейки.

Вера Андреевна неважно чувствовала себя. Выпитая напоследок водка выветрилась, оставив по себе боль в виске. Было совсем не весело после этого праздника. Насквозь промокшая, очень уставшая, свернула она, наконец, на Валабуева, затем - во двор к себе. Зайдя в подъезд, разулась и с туфлями в руках поднялась по холодным ступеням.

Войдя в квартиру, сначала прошла она в ванную и отмыла грязь с каблуков. Голова, когда нагибалась она над раковиной, болела уже не только в виске, но и где-то позади левого глаза. Отперев свою комнату,

она не включила свет, не сняла даже промокшего платья, а сразу легла на кровать, поверх покрывала, болью в подушку. Дождь за окном на слух то стихал чуть-чуть, то пускался пуще прежнего. Поскрипывал фонарь над подъездом забытый всеми в ненастьи, привычно жаловался самому себе на что-то.

– Бестолковый какой-то день, - прошептала Вера Андреевна, стараясь представлять себе, как по каплям просачивается в мякоть подушки боль из виска.

Невозможной была мысль о том, что придется еще вставать и раздеваться, прежде чем уснуть.

Часы у Борисовых пробили полночь. "Так еще рано, подумала она.
– Завтра высплюсь. Завтра воскресенье. Слава Богу, что завтра воскресенье." Она вздохнула и стала повторять про себя, что надо вставать, обязательно надо вставать, не то она уснет в мокром платье и наверняка простудится. Надо вставать.

– Надо вставать, - прошептала она уже во сне, а в дверь тихонько постучали.

– Вера Андреевна.

Мелькнули и остались во сне какие-то лица, непонятые слова...

– Да, Аркадий Исаевич, - сказала она, вздрогнув. Заходите. Свет, если можно, не включайте только.

Фигура старика в нерешительности замялась на пороге.

– Вы уже спите?
– спросил он, вглядываясь в темноту.

– Нет, нет, заходите.

Прикрыв за собою дверь, осторожно ступая, Эйслер прошел к столу. Тихонько отодвинув стул, присел, еще, по-видимому, не различая Веру Андреевну в темноте. Она тем временем теснее подобрала к себе колени, поежилась и совсем проснулась от этих движений.

Аркадий Исаевич помолчал минуту.

– Ну, что хорошего видели вы на этом дне рождения? спросил он затем.

Он нередко заходил к ней так вот по вечерам, чтобы посидеть полчасика, поговорить о разном. Чаще всего, замечала Вера Андреевна - это случалось, если за окном шел дождь или снег. Должно быть, он чувствовал себя одиноким в такие вечера, должно быть, одолевали его какие-нибудь ненастные мысли, и он все ходил по своей комнате от окна к двери. Ей слышно было его шаги, и она наверняка уже знала, что через сколько-то времени он постучится к ней. И когда действительно он стучался и заходил, то сначала никак нельзя было поймать его взгляд. И начинал он разговор почти всегда одинаково:

– Ну, что хорошего приключилось с вами за день?

Или:

– Ну, что хорошего видели сегодня в Зольске?

Слабый свет фонаря за окном освещал теперь половину его лица, от этого казалось оно совсем старым.

– Хорошего было мало, - сказала Вера Андреевна. Фейерверк, впрочем, был хороший.

– Неужели фейерверк?
– удивился Аркадий Исаевич.

– Да, там был фейерверк, и даже цыгане.

– На широкую ногу справляли. Ну, что же, человек заслуженный, может себе позволить.

– И еще хороший был скандал, - добавила она, вздохнув. Появилась мама одного из гостей и объявила все собрание шабашом сатаны. Она немного не в себе. Вы, конечно, не одобряете, что я пошла на этот день рождения?

– Неужели?
– оживился Эйслер.
– Что, прямо так и объявила? Это великолепно! А что же они? А как она прошла? Там разве не было охраны? Вы обязательно познакомьте меня с этой женщиной. Впрочем, завтра же ее, конечно, уберут, - он ненадолго задумался, покачал головой.
– Нет, Вера, я не не одобряю вас отнюдь. Я думаю, я и сам бы пошел туда на вашем месте - если бы пригласили меня... в качестве гостя.