Иди и не греши. Сборник

Винниченко Игорь Александрович

— Неожиданный поворот в епархиальной жизни, верно? — усмехнулся Дионисий.

— Еще неожиданнее то, что он не совершится, — сказал Дима.

— Ты полагаешь? — удивился Дионисий.

— Я знаю, — сказал Дима. — Это ведь примитивная купля-продажа, понимаешь? Отец Флавиан прознал про коллекцию монет, которую стащил бригадир Алексей. Тот не знал, что с ними делать. То есть, он попытался продать ее, но дело затянулось. Тогда отец архимандарин предпринимает широкий жест, достойный подлинного нестяжателя. Он готов пожертвовать коллекцией в пользу епархии, но с условием, что управление Ксенофонтовым монастырем отдадут ему, старому и опытному духовному пастырю. Похоже, архимандрита Фотия такая сделка устраивала.

— И

что же изменилось? — спросил Дионисий.

— Приехали московские уголовники и стали требовать монеты себе, — объяснил Дима. — Представляешь теперь его положение? Он уже чувствовал себя наместником, а тут убийцы!

— И где монеты теперь? — спросил Дионисий.

— Не знаю, может, они до сих пор у него, — сказал Дима. — Но, отец, это уже не имеет значения. Завтра ты расскажешь всю эту историю владыке, и мы посмотрим, как будет объясняться товарищ Фотий.

— Но у меня нет доказательств! — попытался возразить Дионисий.

— Они есть у прокурора, — сказал Дима. — Сошлись на наличие уголовного дела, и этого будет достаточно.

Дионисий покачал головой.

— Не знаю, отец, — проговорил он. — Как-то это не очень достойно…

— Конечно, — кивнул Дима. — Куда достойнее наслаждаться собственным уничижением, да?

Дионисий посмотрел на него с раздражением, но в конце концов улыбнулся.

— Ладно, — сказал он. — Я, если что, тебя приглашу для дачи объяснений. Хорошо?

— Всегда готов, отче, — улыбнулся в ответ Дима.

17

В эту ночь, хотя он и теперь не чувствовал себя выспавшимся, чтение псалтыри прошло на редкость сосредоточенно и содержательно. Еще до полуночи он обошел верных своих сторонников, объяснил им сложившееся положение и мобилизовал наблюдать за ночными перемещениями отца Флавиана и иже с ним. Конечно, монахи были смущены очевидной суетностью поставленной задачи, но Дима сумел их убедить в том, что этим разоблачением они не только возвращают монастырю коллекцию и разоблачают вора, но и уберегают обитель от нежелательных перемен. Иеромонах Севастьян, монастырский художник, в паре с просфорником братом Протасием стали на дежурство с вечера, а в два часа их должны были сменить сам Дима и Леонтий.

Когда он после чтения псалтыри шел на место наблюдения в новом братском корпусе, где проживал отец Флавиан, то не преминул свернуть к зданию школы, где, как он знал, располагалась милицейская засада. Шел уже третий час ночи, ночь стояла ясная и морозная, и Дима даже решил, что активных действий никакой Звонок предпринимать не будет. Это же могло относиться и к отцу Флавиану, но, подняв на это дело людей, он не мог теперь сам объявлять отбой. Пришлось ему еще три часа дежурить в коридоре братского корпуса, в полусне беседуя с Леонтием на темы истории церкви. К концу дежурства он уже отчаянно зевал и с тоской думал о том, что поспать ему уже не удастся. Так оно и вышло, на сон ему выпало всего около часа, и в полудремотном состоянии он отправился на раннюю литургию, чтобы координировать действия добровольных певчих на левом клиросе. Бабушки восприняли его состояние как результат непосильного подвига и потому не стали его будить, когда он заснул на проповеди после чтения Евангелия и проспал вплоть до отпуста.

Ранняя литургия закончилась в начале девятого, и Дима прошел в новый корпус, чтобы узнать, чем занялся с утра отец архимандрит. Оказалось, батюшка после испытаний предыдущего дня и вовсе слег, за ним ухаживали Михаил и Галактион. Шли даже разговоры о вызове «Скорой помощи», но сам отец Флавиан этот вызов решительно отверг, пожелав принять свои страдания с монашеским смирением, что вызвало у его духовных чад благоговейный трепет. Все ночное дежурство, таким образом, оказалось бесполезным.

А в десять часов начался трезвон, знаменующий прибытие в пределы обители

высокопреосвященнейшего архиепископа Геронтия, традиционно считавшегося настоятелем всех епархиальных монастырей. Дима, конечно, понимал, что имя у владыки появилось в момент пострига, когда он был, наверное, еще молод и свеж, но не мог отделаться от мысли, что это имя владыке в свое время дали, как пророчество о последних днях его архиепископства. Имя «Геронтий» в переводе с греческого означало «престарелый», и владыка был стар до того, что сам ходить не мог. Он действительно был самим олицетворением старости. Редкие седые волосы, морщинистое лицо, сгорбленная походка, вся его внешность говорила о возрасте почтенном, тогда как было архиепископу Геронтию едва только за шестьдесят. Среди монахов, которые, как правило, внешнего проявления возраста не имеют, поговаривали о том, что владыка резко состарился после подписания какой-то кагэбэшной бумаги, которая его к чему-то обязывала, чего тот по существу никогда выполнить так и не смог. Утверждали, что тот состарился именно для того, чтоб не участвовать в деле сатанинской власти, но Дима, который о деяниях владыки был осведомлен достаточно, относил эти слухи к местному фольклору.

Куда достовернее были разговоры о том, что владыка уже несколько раз просился в заштат, давно уже не чувствуя в себе сил на пастырское служение, и что именно епархиальный секретарь архимандрит Фотий ему в этом решительно препятствовал. Это Фотий представлял собой пример типичного церковного функционера, который нашел свое место рядом с владыкой Геронтием и не желал себе иной судьбы. Он прекрасно понимал, что ему самому надеяться на архиерейство рановато, да и тянулись за ним какие-то неблаговидные свершения в бытность его учебы в духовной академии, так что следовало тянуть как можно дольше и использовать авторитет владыки Геронтия для прикрытия собственной власти. Дима помнил владыку еще до начала эпохи Фотия, и тогда архиепископ был вполне рассудителен, решения его были целесообразны, а проповеди трогали сердца (что с владыками вообще случается редко). Но вот понравился ему исполнительный Фотий, и даже его неулыбчивая сухость показалась признаком деловой сосредоточенности, вот и сдал архиерей ему все епархиальные дела. Теперь к владыке подобраться было невозможно, и полным властителем в епархии был один лишь секретарь. Ну и что? Повозмущались, повздыхали, да и смирились. На все воля Божья.

Владыка въехал в монастырские ворота на своей черной «Волге», и прихожане толпой стояли вдоль дороги, приветствуя своего архиерея. Машина остановилась у ворот собора Рождества Богородицы, и двое келейников немедленно выскочили, чтобы вывести из машины владыку. Келейников отбирал сам архимандрит Фотий, и эти крутые парни вполне могли бы нести владыку на руках, если бы это понадобилось. Владыка осторожно ступил на землю, старчески улыбнулся прихожанам и благословил их. Келейники довольно бесцеремонно подхватили его под руки и повели вверх по лестнице, ко входу в храм. Из передних дверей машины не спеша выбрался худой и высокий архимандрит Фотий и, когда старушки метнулись к нему за благословением, он брезгливо отшатнулся от них.

Гудели колокола на звоннице. Владыку повели в храм, и там, в притворе, его уже дожидалось монастырское духовенство. Началось богослужение, и Дима, который уже проспал одну литургию, поспешил к себе в келью, чтобы поспать еще и во время второй. Ему было жаль старого архиепископа, он категорически не принимал церковной политики секретаря, устремленной лишь к организации прибыльного «совершения культа», но некоторый опыт монашеской жизни приучил его принимать данность этой жизни, исходя из высшего смысла. И потому, ложась немного отдохнуть, он подумал о том, насколько труднее стоять на службе тому же архиепископу, и это позволило ему представить владыку сущим мучеником.