Иерусалим обреченный (Салимов удел; Судьба Иерусалима)
Шрифт:
– Я не сказал никому, кроме вас. И не собираюсь. Кстати, Бен, на вашем месте я бы тему вашей книги держал в секрете. Если Лоретта Старчер спросит, о чем вы пишете, говорите, что об архитектуре.
– Мне уже дали этот совет.
– Сьюзен Нортон, конечно.
Бен взглянул на часы и встал.
– Насчет Сьюзен...
– Распускаем хвост?
– понял Мэтт.
– Кстати, мне нужно в школу. Мы репетируем третий акт комедии большой общественной значимости под названием "Проблемы Чарли".
– А в чем проблемы?
– В прыщах, - ухмыльнулся
– Послушайте, - спросил он Бена, когда они вышли в моросящий дождь, что у вас намечается на вечер пятницы?
– Не знаю, - пожал плечами Бен.
– Думаю, пойдем со Сьюзен в кино. Тут выбор невелик.
– У меня другое предложение. Что, если мы создадим рабочую тройку, съездим в Марстен Хауз и представимся новому домовладельцу? От имени города, естественно.
– Конечно, - согласился Бен.
– Это будет простая вежливость, ведь правда?
– Деревенский визит вежливости, - подтвердил Мэтт.
– Скажем завтра Сьюзен. Думаю, она согласится.
– Отлично.
Мэтт помахал рукой; "ситроен", дважды прогудев в ответ, скрылся за гребнем холма.
Вечером в четверг репетиции не было, и около девяти Мэтт отправился к Деллу выпить пару пива. Если этот чертов сосунок Джимми Коди ничего не желает прописывать от бессонницы, Мэтт сам позаботится о себе.
Оркестр сегодня не играл, и людей почти не было. Мэтт увидел только троих знакомых: Хорька Крэйга, нянчившего в углу бутылку, Флойда Тиббитса с грозовой тучей вместо лица (он трижды разговаривал со Сьюзен на этой неделе, и ни один разговор не получился) и Майка Райсона, сидевшего у стены.
Мэтт направился к бару, где Делл Марки полировал стаканы и смотрел портативный телевизор.
– Привет, Мэтт. Стакан или кувшин?
– Давай кувшин.
Делл налил, сдул пену, долил еще на два дюйма. Мэтт расплатился и, поколебавшись немного, отправился к Майку. Почти со всей молодежью Лота Майк профильтровался сквозь английский Мэтта, и Мэтту он нравился. Имея средние способности, он работал лучше среднего, потому что спрашивал и переспрашивал, пока не поймет как следует. К тому же чувство юмора и яркая индивидуальность делали его любимцем класса.
– Привет, Майк. Не возражаешь против моего общества?
Майк Райсон поднял на него взгляд - и Мэтт ощутил потрясение, словно от удара током. Первой его мыслью было: наркотик. Сильный наркотик.
– Конечно, мистер Берк. Садитесь, - голос звучал безразлично. На ужасающе белом лице темнели глубокие тени под глазами. Сами глаза выглядели втрое больше обычного. Руки в полутьме распивочной медленно двигались по столу как призраки. Стакан пива стоял перед ним нетронутый.
– Как дела, Майк?
– Мэтт налил себе пива, стараясь унять дрожь в руках.
Жизнь Мэтта текла спокойно и ровно. Уже тринадцать лет - после смерти матери - единственной вещью, которая выводила его из равновесия, был несчастный конец некоторых его учеников. Билли Ройко, погибший во Вьетнаме за два месяца до прекращения огня; Салли Григ, одна из самых талантливых и жизнерадостных его учениц, убитая своим пьяным дружком, которому объявила, что хочет порвать
– Дела?
– медленно переспросил Майк.
– Не знаю, мистер Берк. Не то чтобы хорошо.
– Какого дерьма ты набрался, Майк?
– мягко спросил Мэтт. Майк глядел на него непонимающе.
– Травка, - пояснил Мэтт, - кокаин. Или...
– Нет, - сказал Майк, - я думаю, я болен.
– Это правда?
– Я никогда серьезных наркотиков не нюхал - эти слова, казалось, стоили Майку ужасного усилия.
– Так только, игрушки. И к этому не прикасался четыре месяца. Я болен... еще с понедельника, по-моему. Слушайте, я заснул в воскресенье вечером на "Гармони Хилл". Проспал всю ночь до утра понедельника, - он медленно покачал головой, - и с каждым днем мне все хуже и хуже.
– Он вздохнул, и сам встрепенулся от движения воздуха, как омертвевший лист на ноябрьском клене. Мэтт сосредоточенно наклонился вперед:
– Это случилось после похорон Дэнни Глика?
– Ну, - Майк снова посмотрел на него.
– Я вернулся зарыть могилу, когда все ушли, но эта сука... простите, мистер Берн... Роял Сноу так и не объявился. Я долго ждал его, и вот тогда, наверно, уже заболел, потому что все, что было потом... ох, у меня от этого болит голова. Мне трудно думать.
– Что ты помнишь, Майк?
– Помню?
– Майк глядел в янтарные глубины своего пива и следил за отрывающимися от стенок стакана пузырьками.
– Помню пение. Никогда не слыхал такого красивого. И чувство... как будто тонешь. Только приятно. Все, кроме глаз. Эти глаза.
Он обхватил свои локти и вздрогнул.
– Чьи глаза?
– настаивал Мэтт.
– Красные. Жуткие глаза.
– Чьи?
– Не помню. Не было глаз. Мне все приснилось.
– Мэтт почти мог видеть, как он отталкивает от себя воспоминания.
– Ничего больше про ночь воскресенья не помню. В понедельник утром я проснулся на земле и сначала даже встать не мог - так устал. Но потом поднялось солнце... я испугался солнечного удара... добрался до ручья. Страшно устал. Ужасно. И опять уснул. Спал до... часов до четырех или пяти, - его смешок зашелестел, как бумага.
– Когда проснулся, был весь засыпан листьями. Но стало немножко лучше. Тогда я встал и пошел к машине.
– Он медленно провел рукой по лицу.
– Должно быть, я зарыл мальчугана еще в воскресенье. Странно. Не помню этого вовсе.
– Зарыл?
– Могилу зарыл, без Рояла обошелся. Утрамбовал землю и прочее. Полно работы. А я не помню. Наверно, серьезно заболел.
– А в понедельник где ты ночевал?
– Дома. Где же еще?
– А как ты чувствовал себя во вторник?
– Никак. Проспал целый день. До самой ночи.
– А потом?
– Ужасно. Ноги - как из резины. Я встал напиться - и чуть не упал. Пришлось идти на кухню, держась за стены. Ослабел, как котенок.
– Он нахмурился.
– Ничего есть не мог. Тошно. Как с похмелья.