Игра Герцога
Шрифт:
Еремей Силуанович скрестил пальцы и с хрустом вытянул вперёд ручищи. Фока только очнулся, и, с трудом подняв голову с всклокоченными, липкими рыжеватыми волосами, помутневшим взором осмотрел полутёмную пыточную.
— Вот теперь мы и разузнаем, что это за птица прилетела в наши края! — крякнул Солнцев-Засекин, приняв от помощника большие щипцы с закруглёнными губками.
* * *
«Ничего себе, повозочка, будто не Уголёк, а сами бесы в неё впряглись, тудыть её!» — подумал Пётр, когда отъехали от перекрёстка у трактира. Навстречу им попались сани. Кажется, в них сидел городской дьякон, с которым они виделись издалека минувшей ночью,
«Ну и правда летим!» — Пётр захотел перекреститься, но только эта мысль пришла, словно кто-то положил ему на плечо тяжёлую, похожую на воронье крыло руку, и недовольно зацокал языком. Алатырев оглянулся, но увидел за собой лишь лакированную стенку. Снежинки летели под сильным напором воздуха, секли ему лицо, но, попадая на экипаж, тут же таяли, исчезали, не становясь даже капельками. Возница невольно выпрямился, боясь даже дотронуться спиной. А когда стал смотреть на мельтешение конских ног и хвоста, то не узнал Уголька. Тот сделался шире, больше, мощнее, а главное — стал злым. Конь больше не слушался его, и Пётр понимал это!
На подъезде к Лихоозёрску Пётр попробовал натянуть вожжи, и экипаж остановился. Пётр спрыгнул, и подошёл к дверце. Нерешительно постучал, и открылось маленькое окошко, откуда высунулся длинный, как клюв, нос Гвилума:
— Дружочек, ну что же ты оставил службу? Негоже так тратить время великого герцога! Прощаем лишь на первый раз! Полезай и правь себе смирно. Чудесный конь сам знает, где ему положено будет остановиться.
Пётр, пожав плечами, вернулся. Экипаж промчался по окраине города так стремительно, что жалкие домишки, телеги и снежные сугробы мельтешили перед глазами, слившись в одну сплошную и стремительную полоску. Что-то подобное он испытывал, когда решил позабавить дочерей, на Масленицу от души разогнал, раскрутил сельские качели. Тогда у него всё помутилось в голове от свистопляски. И теперь такое же нестерпимое желание возникло — слезть, отдышаться, и уж никогда больше подобного головокружения не знать. Но его дело простое — исполняй да слушайся. Пока не расплатятся сполна. К тому же вылечить супругу как-то волшебно обещали, а на кого теперь надеяться, кроме как на этого вельможного господина?
Экипаж миновал укрытые беспросветной мглой окраины и остановился у богатого купеческого дома. Пётр уже окончательно понял — хотя он и сжимает крепко вожжи, теперь от него ничего не зависит. Оставалось только смотреть и удивляться.
Он не мог поверить увиденному — на дорожке к особняку лежали, раскидав руки и ноги, убитые люди, валялись ружья, а у входа распластался толстяк. Голова прижалась к измазанной кровью двери, а глаза остекленели, безжизненно глядя на проплывающую по небу, временами прячущуюся в рваных зимних ночных облаках луну. Дверь экипажа открылась, и по метёной дорожке спокойно и безучастно двинулся он — тот, кого свита именовала чёрным герцогом. Его походка была размеренной, господин безучастно переступил тела, а когда встал у самого входа, дверь начала потихоньку скрипеть, отодвигая грузное тело убитого винозаводчика. Пётр и думать не смел о том, чтобы слезть и посмотреть ближе, но всё прекрасно видел и слышал со своего места.
На пороге показался Дубровин с кадилом в руке, за ним выбежало несколько слуг, одетых в старомодную крестьянскую одежду. Купец, смерив тревожным взглядом страшную картину расправы, всё же не потерял самообладания, и, что-то скомандовав своим, остался один на пороге, прикрыв дверь.
А чёрный герцог ступал всё также спокойно, под его большой шляпой с роскошным пером не было видно лица. Высокие ботфорты отстукивали шаги, пока он не остановился, ещё раз холодно и отстранённо осмотрев побоище.
И —
Дубровин невольно вытянулся, глядя, как горят оранжевые ободки вокруг зрачков:
— Господин Дубровин? Авиналий Нилович?
Тот сглотнул и насупился, словно косматый сыч.
— Знаю о вас, преимущественно хорошее, хотя в каждом человеке, насколько мне известно, всегда борются два начала — тёмное и светлое, — продолжил этот странный тёмный гость. — Помню, приходил я в эти края в совсем уж стародавние времена, когда жил один светлый князь, воин, он говорил — кто с мечом к нам придёт… — он взглянул на обмякшее тело Каргапольского, от которого на морозе исходил сладковатый тошнотворный запах. — Впрочем, не об этом речь. Я сделал остановку здесь, Авиналий Нилович, чтобы предупредить вас о грядущей опасности. Мне известно, что добрые дела ваши превосходят по значимости злые. В ваших руках кадило, а не оружие. Будь по-другому, мне пришлось бы просто развернуться и уехать. Но раз так, — чёрный герцог сделал многозначительную паузу. — Если хотите жить, немедленно собирайтесь со всеми домочадцами. Ничего не берите с собой, слышите, ничего! И отправляйтесь далеко, куда-нибудь в глухие керженские леса к вашим собратьям-староверам. Вижу, что вас непременно приютят, и дадут кров. Там и проживёте остаток дней хотя и без роскоши, даже скажу, весьма и весьма бедно, но — по слову моему, не познаете иных невзгод. А иначе, ну что же… я не стану говорить, что иначе.
И, не собираясь слушать ответа, взмахнул кадилом и развернулся. Пройдя половину пути по дорожке, остановился, и чуть повернул едва различимый в тени от шляпы профиль, добавил:
— Да, и когда молитесь, думайте о высоких словах, что дерзаете произносить, а не о чём-то ещё. Ведь, когда слова ваши, обращённые к небу, пусты и сказаны без тепла, они не доходят, и оседают на землю, подобно мокрому снегу. И тогда их подбирают те, кто питается молитвами, сказанными без сердца.
И он уехал, а Дубровин так и продолжил стоять, сжимая в руке золотую цепь кадила.
Следующую остановку экипаж сделал, промчавшись по центральной улице и оставив далеко позади все присутственные места Лихоозёрска. Вновь всё стремительно пронеслось перед глазами Петра — какие-то люди, повозки — кажется, полицейские, пожарные. Крестьянин подумал, что за время, которое они потратили на путь, не успела бы и кошка перебежать через мостовую.
Они свернули в проулок, и возничий, напрягая зрение, с трудом прочитал вывеску: «Прядильный дом». Что могло понадобиться в таком заведении этому странному господину, да ещё ночью, можно было только гадать. Ещё более удивительным выглядело то, что в заведении этом, несмотря на столь поздний час, горел яркий свет на всех этажах. Неужели прядут и днём, и ночью?
Софи Жосефовна с набелённым лицом и яркими жирными губами только взялась за чучело ворона у входа, собираясь его убрать. Но птица зашевелилась, расправила крылья и моргнула.
— Какой ужас! — она оцепенела, и не успела прийти в себя — входная дверь открылась сама собой навстречу незнакомцу. Её, конечно, удивил его странный вид и одеяние, но чего только не бывает? В их заведении не раз проходили тайные вечера-маскарады, когда посетители наряжались так, что их действительно не мог никто узнать. Таков уж маленький город, его нравы. Решила, что ночной посетитель как раз из тех, кто хотел бы позабавиться, но остаться инкогнито.
Она вновь посмотрела на птицу, но та больше не шевелилась. Обернувшись к гостю, кинулась на встречу:
— Добрый вечер! Добр, — не успела договорить она. Когда чёрный герцог всего на миг остановил на ней пристальный, с оранжевым отблеском взгляд, Софи Жозефовна замерла в нелепой позе на бегу с открытым ртом. Лицо сделалось натянутым, блестящим, восковым. Когда же путник миновал залу, то и все, кто находился там — обитательницы «Прядильного дома» и несколько посетителей, также замерли в удивлении, а глаза их остекленели.