Игра. Достоевский
Шрифт:
Ну, самая мысль о борьбе была слишком близка его страстному сердцу, он был по натуре борец, и он давно был готов принести себя в жертву на возрождение человека, подобно тому, как Сын Божий принёс себя в жертву, взяв на себя грехи человечества, и ни минуты бы он не жалел, если бы в такого рода борьбе расстался бы с собственной жизнью, погиб, и даже бесследно погиб, и он не мог не спросить, как же быть с величайшей из заповедей, которая запрещает нам убивать?
Белинский хохотал со зловещим блеском в глазах:
— Так вы всё ещё не расстались с тёпленькой верой в мужичка с бородой, который, сидя на облачке, срёт под себя, окружённый сонмами серафимов и херувимов, и свою силу считает правом, а свои громы и молнии разумными доказательствами? А я так плюю в его гнусную бороду!
Он страдальчески морщился от таких и подобных им оборотов, а Белинский, глядя на это, только прибавлял словесного жару и с самым добродушнейшим, с самым невиннейшим смехом указывал на него кому-нибудь из друзей, которые непременно присутствовали при этом:
— И всегда-то
И, доказывая, что необходимо самым решительным образом для торжества всемирной гармонии уничтожить до основания собственность, брак и нравственную ответственность личности, что социализм тем самым не только не нарушит свободу личности, но, напротив того, восстановит её в неслыханном доселе величии и уже на новых и несокрушимых основаниях братства и равенства, злобно кричал:
— Смешно и думать, что это сделается само собой, ходом времени, без насильственного переворота, без крови! Люди так глупы, что и к счастью вести их надо — насильно. Да и что кровь тысяч в сравнении с унижением и страданием миллионов. «Да свершится правосудие, хотя бы весь мир погиб»! О нет, я люблю человечество по-маратовски, и, чтобы сделать счастливой его малейшую часть, я, кажется, огнём и мечом бы истребил остальную. Лучше революции люди не сделают ничего, и потому в истории герои мои — разрушители старого. Из всех других мне приятнее век восемнадцатый, эта эпоха падения религии. Подумайте только: в средние века жгли на кострах еретиков, вольнодумцев и колдунов, а в восемнадцатом веке рубили на гильотине головы аристократам, попам и другим врагам Бога, разума и человечества!
Его охватывал ужас. Нет, никогда не протянул бы он руку и не пожал бы ту кнопку, которая опускала смертоносный топор, однако с такой страстью звучал в душе его голос Белинского и так безысходны представлялись ему в самом деле страдания человечества, что он чувствовал тяжело, почти против воли, что может быть, что должен быть именно среди тех, кто воздвигнет гильотину на площади и недрогнувшей дланью опустит смертоносный топор, иначе даже и быть, казалось ему, не могло.
А Белинский с восторгом рассказывал, как после истребления огнём и мечом хотя бы и большей части всего человечества в будущем обществе, благоденствующем без собственности и без семьи, будет то-то и то-то, и даже до мельчайших подробностей, которые самого Белинского, казалось, приводили в умиление безграничное, так что бледные щёки покрывались румянцем и светились глаза.
Нет слов, это построенное на фантазии будущее представлялось прекрасным, и в самом деле было бы глупо не признавать, что смерть нескольких тысяч стоила бы того безмятежного счастья, какое получило бы человечество такой пусть жестокой, однако, может быть, даже и справедливой ценой, но опять-таки оставался коварный вопрос: как же возможно снимать нравственную ответственность с тех, кто отнимет жизни у этих-то вот нескольких тысяч, пусть даже заведомо безнравственных, гнусных, бесчестных, жестоких и никчёмных людей?
У Белинского возражение и на этот вопрос было готово, ужасной цельности был человек:
— Вспомните лучше хоть смерть Кольцова. Говорят, отец даже дров не давал ему перед смертью, и поэт, умирая чахоткой, в родном доме жил на ледяном чердаке. Многим ли виноват этот отец, что мужик по рождению и понятиям? Да и что он сделал особенного? Воля ваша, а я не могу питать враждебности против волка, медведя или бешеной собаки, хотя бы кто из них растерзал чудо гения и чудо красоты, так же как не могу питать враждебности к паровозу, раздавившему на своём пути человека. Потому-то Христос, видно, и молился за своих палачей, говоря: «Не ведают бо, что творят». Я же не могу молиться ни за волков, ни за медведей, ни за бешеных собак, ни за русских купцов и мужиков, ни за русских квартальных и судей.
Молиться за этих волков, молиться за эту слепую силу насилия было и действительно трудно, однако всё это были силы неумолимые, однако слепые, тут же речь шла о свободе воли, о сознательном выборе: вот тебе тысяча этих слепых, и вот ты, положим что зрячий, растерзай их, пусти кровь и останься при этом таким же равнодушным, как и они.
Белинский же говорил:
— Мухи гибнут тысячами на наших глазах, и мы не жалеем их, привыкнувши думать, что они исчезают так же случайно, как и рождаются. А разве рождение и гибель человека не есть тоже случайность? Разве жизнь наша не на волоске ежечасно и не зависит от пустяков? Зачем же скорбеть о потере тысячи извергов, как будто мир должен перевернуться на своей оси, тогда как эта потеря принесёт нам всеобщее счастье? Разве Бог не всемогущ и не безжалостен, как эта мёртвая и бессознательно-разумная природа, которая матерински хранит роды и виды по своим политико-экономическим расчётам, а с индивидуумами поступает хуже, чем мачеха? Люди в глазах природы то же, что скот в глазах сельского хозяина, она хладнокровно решает: этого зарезать, а этого на племя пустить. Из ста младенцев едва ли один достигает юности, а из десяти мужей едва ли один умрёт стариком. Долговременный мир усиливает народонаселение — и «благое провиденье» насылает моровую язву. Что же всё это? Политико-экономический баланс природы или Провидение? Можно назвать как угодно. Мы окружены гробами, запах тления преследует меня день и ночь. Я понимаю теперь и египетское обожествление смерти, и стоицизм древних, и аскетизм первых времён христианства. Жизнь не стоит труда жить. Желания, страсти, радость и скорбь — лучше бы, если бы не было
Кровь у него стыла в жилах, однако опять же он не мог не признать, что если нет Бога, нет бессмертия души и райского блаженства нет тоже, то всё это так, неопровержимо во веки веков и не может не быть аксиомой для разума, но тут ещё оставалась сияющая светом всепрощения и добра самая личность Христа, с которой всего труднее было бороться, и Белинский с саркастическим смехом отбрасывал всё учение христианства, называя человеколюбие, провозглашённое им, невежественным и ложным, осуждённым современной наукой и экономическими началами, для него же лик Богочеловека оставался пресветлым, Его красота чудесной и чудотворной, Его нравственность непостижимой, он всё-таки продолжал видеть в Христе идеал духовной, идеал человеческой красоты. И он вопрошал:
— Вы подумали, отрицая Христа, как без Христа всё в мире станет греховно и грязно. И без того все мелочны, растленны, жадны, тщеславны, так вот, устраняя Христа, не устраняете ли вы из человечества идеал красоты и добра? На его место что вы предлагаете равносильного?
— Положим, тут ещё можно поспорить, но кто вам мешает, не веруя как в Бога в Христа, почитать его как идеал совершенства и нравственной красоты?
— Не веруя в то же время, что слово плоть бысть, то есть что идеал был во плоти, а стало быть, не невозможен и достижим всему человечеству? Да разве человечество может обойтись без этой утешительной мысли? Да Христос и приходил затем, чтобы человечество узнало, что знания, природа духа человеческого могли явиться в таком небесном блеске, в самом деле, во плоти, а не то что в одной только мечте, в идеале, что это и естественно и возможно. Этим и земля оправдана, и жизнь и смерть. Последователи Христа, обоготворившие эту просиявшую плоть, засвидетельствовали жесточайшими муками, какое счастье носить в себе эту плоть, подражать совершенству этого образа и веровать в него во плоти. Другие, видя, какое счастье даёт эта плоть, чуть только человек начнёт ей приобщаться и на самом деле уподобляться её красоте, поражались, дивились и кончали же тем, что сами желали вкусить это счастье и становились христианами и уж радовались мукам, которыми полна жизнь. Тут именно всё дело, что слово в самом деле плоть бысть. В этом вся вера и всё утешение человечества, от которого оно никогда не откажется, а вы-то его именно этого и хотите лишить. Впрочем, сможете и лишить, если только покажете что-нибудь лучше Христа. Покажите-ка!
— Если хотите, я даже не против Христа, это гуманная личность, но не можете же вы не признать, что человек принадлежит обществу и потому всегда именно тот, каково общество, в котором живёт?
— Принадлежит, разумеется, принадлежит, да принадлежит-то вовсе не весь! Есть же в сердце человеческом человеколюбие, гуманность, любовь, так вы и не посягайте на это!
— Не я, не я посягаю на это, смешной человек, общество посягает, которое у нас на глазах каждый день отрицает гуманность. Что говорить, человеколюбие, гуманность, любовь очень даже прекрасные вещи, и в сердце человеческом они, разумеется, есть, если это не тип вроде того старика, уморившего больного сына на морозе без дров. И моё сердце обливается кровью и судорожно содрогается при взгляде на толпу и её представителей. Тяжёлое горе овладевает мной при виде и босоногих мальчишек, играющих на улице в бабки, и оборванных нищих, и пьяного извозчика, и идущего с развода солдата, и бегущего с портфелем под мышкой чиновника, и довольного собой офицера, и гордого вельможи, хотя знаю, что общество вылепило их такими железными кулаками необходимости, а вовсе не я. Подавши грош солдату, я чуть не плачу, подавши грош нищей, я бегу от неё, как будто худое сделавши дело и как будто не желая слышать шелеста собственных шагов своих. И это жизнь: сидеть на улице в лохмотьях, с идиотским выражением на лице, набирать днём несколько грошей, а вечером пропить их в кабаке? И люди это видят, и никому до этого нет дела! И кто же тут виноват? Не общественное ли устройство тут виновато? Не собственность ли, для которой все прочие просто ничто, не неравенство ли, для которого все прочие хуже, чем дрянь или собственная скотина? Помню, рядом со мной жил чиновник, довольно достаточный, даже и до того, что нанимал карету, когда жена его ехала в баню. И вот как-то раз я узнал, что он разбил ей зубы и губы, таскал её за волосы по полу и бил только за то, что она не приготовила к кофию сливок, а она родила ему человек шесть детей. Я зубами заскрежетал, выслушав эту историю, и сжечь злодея на малом огне казалось мне слишком лёгкою казнью, и я своё бессилие проклял, что не мог пойти и убить его, как собаку. А сколько таких мужей, таких семейств? И всё отчего? Да всё оттого, что наше общество устроено на неразумных началах и превращает разумного человека в неразумную тварь.