Игра. Достоевский

Есенков Валерий Николаевич

Он отмахнулся, но тотчас и оценил невероятную, чуть не чудовищную огромность и ещё более невероятную значительность этого замысла.

Он вскочил на ноги и больше уже не работал в ту ночь. Какая могла быть работа? Он так и видел перед собой молодого человека лет двадцати шести или двадцати семи, немного повыше среднего роста, очень белокурого, может быть, светло-русого, густоволосого, со впалыми щеками худого лица, с лёгонькой, востренькой, почти совершенно белой, нет, не рыжеватой, не рыжеватой, бородкой, с большими, голубыми же, пристальными глазами.

Этот странно похожий молодой человек должен был откуда-то по железной дороге приехать в Россию, из какого-то такого странного

места, где бы о родной стране решительно не знал ничего, то есть совершенно, абсолютно чист и наивен, как дети. Это место ещё надо бы было придумать, однако в тот миг это было не важно, может быть, именно с Запада, из какой-нибудь европейской страны, отчего-то подумалось вскользь. Главное-то именно то, что он как младенец, а вокруг него все наши современные волки, шакалы и тигры нашего нынешнего ненасытного приобретательства. Вот именно весь этот цинизм, всю эту гадкую философию, по которой выходит как раз, что всем на всё наплевать, лишь бы только вот мне одному хорошо, столкнуть с бескорыстием истинным и с истинным, истинным благородством души, по которому тоже выходит, что вот на всё своё наплевать, если кто-то, хотя бы один, страдает рядом со мной, как раз даже если и один, всего один человек, даже и пьяница наипоследний или бедная-пребедная мать, бросившая родное дитя в воспитательный дом, и до того, до того, это уж именно так! То есть вот они-то, вокруг, позволяют себе всякую гадость и всякий цинизм, лишь бы себе хорошо, а этот один остаётся невинным. Даже и денег можно бы дать ему целую кучу, словно бы на рулетке выиграл миллион или как там ещё, всё это после можно решить, пока наплевать, а вот ещё славная, славная мысль: если попытаться соблазнить его преступлением? Главное-то именно, Виссарион Григорьевич, то, что вот среда-то станет его заедать, всяким нашим современным развратцем, мол, и ты должен быть таков, как и мы, всенепременно, и на этом стоим, а вот он-то что же ответит среде? И посмотрим, посмотрим тогда, можно ли в нынешних обстоятельствах оставаться благородным и честным, именно вопреки давлению этой вашей среды и прямо несмотря ни на что?

Он вдруг улыбнулся, тоскливо и жалобно: очень деньги были нужны. Мысль-то чудесная, мысль плодотворная, идея такая, что глубже, прекрасней, пожалуй, и нет на земле, тоже из тех основополагающих, генеральных идей, выше которых и нет ничего, только перво-наперво необходимо продаться Каткову, и со всеми как ни на есть потрохами, всю свою душу и мозг, за пять тысяч рублей, больше-то вряд ли и даст, тоже в некотором роде помесь волка с шакалом, хотя, по правде сказать, сам по себе человек неплохой, а вот поди ж, и его заедает среда. Что же выходит? Стало быть, Белинский-то прав?

Голова тяжелела, и жечь начинало глаза. Ему бы самое время чаю покрепче, да понятия не имел: куда с чаем сунуться в месте чужом, где и у них что.

Мысли мешались. Он и передвигался с трудом, потом сел, потом, не отдавая отчёта себе, опустил голову на руки и тут же мгновенно заснул.

Словно бы в тот же самый момент что-то ужасное приснилось ему. Оно было без формы и цвета, а как-то уж так, само по себе. Оно со всех сторон в зловещем молчании обволакивало его, сдавливало словно в тиски, запихивало в какой-то тесный угол с решёткой, пахнувший застоявшимся табаком, совало в руку ему острый кухонный нож с потемнелым деревянным округлённым, как в деревнях, черенком и упорно нашёптывало с лёгким свистом в самое ухо: «Убей его! Убей его! Убей его!» И он, пытаясь во что бы то ни стало вырваться из угла, ломая решётку перед собой, наконец перебрался в полубеспамятстве на диван и пробудился только в одиннадцать, как бывало всегда после целой ночи труда.

Со сна он был очень слаб и ужасно сердит. Четверть

часа, не меньше никак, понадобилось ему, чтобы с духом собраться и с дивана поднять своё деревянное тело. Ноги едва-едва держали его, вялые, подгибаясь в коленях. Он добрался кое-как до стола, сперва опёрся руками о крышку и только потом тяжело опустился на стул.

Бедная Аня тихой маленькой мышкой сидела поближе к окну и читала.

Он был весь точно избит и измят. Под глазами лежали густые мрачные тени. На руках тугими верёвками вспухнули вены.

Аня, едва взглянув на него, выскользнула тотчас наружу, и минут через пять перед ним уже были кофе, масло и булочки.

Он хотел было выдавить необходимые слова благодарности, но какие-то твёрдые неуклюжие губы едва шевельнулись, и она, снова садясь у окна, негромко сказала, обращаясь к нему:

— Молчи, Федя, молчи, я привыкаю уже.

И он молча, без аппетита жевал, глотал кофе, почти не ощущая, каков он на вкус, угрюмо, чуть ли не с ненавистью глядя перед собой.

Она по-прежнему сидела в сторонке, чуть раздвинув ноги для живота, хотя ещё было рано, руки опустив на колени, как примерная ученица.

Только после второй чашки крепкого кофе его ноздри начали слегка трепетать, он оживал, оживал, наконец тихо крякнул, и мрачность пятнами поползла с нахмуренного лица. Он слабо шепнул:

— Спасибо, Аня, тебе.

Она тотчас легко и весело встала, приладила злосчастный шиньон к редким пушистым, подкрученным локонам и, надевая перед зеркальцем шляпку, уже довольно смело спросила его:

— Так я пойду?

Он бесцветно выдавил из себя:

— Не заблудись, ради Бога.

Исчезнув, она прикрыла дверь тихо, без стука, а он, почти не обративши на её осторожность внимания, ещё не послушными пальцами принялся набивать папиросы, которые были такими большими и толстыми, походившими чем-то на пушки, и он их пушками так уж и звал про себя, да и дешёвый табак был несколько похож на картечь, так что редкий гость, которого он угощал от души, выдерживал их ядовитую крепость, Иван-то Александрович, а? так и скривился, пушки и есть.

Он нехотя посмеялся мелькнувшему живо воспоминанию и медленно выкурил несколько своих пушек подряд, почти не думая ни о чём, да и способность думать ещё не воротилась к нему, так, одни пустяки, будничные, разрозненные, случайные мысли, скорей полумысли, он додумывать до конца ничего не хотел.

Яркий день был в самом разгаре. Из окон падали сильные прямые лучи, и в свете этих широких лучей почти не было пыли: замечательная у этих старушек заведена чистота, не по-русски совсем, к нашей пыли да грязи мы уже и привыкли почти.

Наконец он смог встать и подплёлся к окну.

За окном блеском золота сверкала быстрая Рона. Белели большие афиши на круглых тумбах моста. С того берега прытко скакал экипаж. Спиной к' нему в светлом платье двигалась элегантная женщина.

Он смял папиросу и по русской привычке бросил в окно.

В Европе он жил с отвращением, и отвращение это, неожиданно, необъяснимо вскипая от малейшего вздора, всё разрасталось и разрасталось в душе, даже пугая его иногда, заставляя задумываться над тем, долго ли ещё заграницы выдержит он?

Карета, женщина, мост, и вот уже в крикливых афишах, в сытой лошади, в неторопливой походке в глазах его нагло выступило самодовольство и эта именно жирная философия, говорившая бесстыдно и прямо, что каждый здесь сам по себе и что каждому самому по себе хорошо. Он знал, что ни в афишах, ни в сытости, ни тем более в этой свободной элегантной походке дурного в общем-то не было ничего, однако тоже и знание это ужасно бесило его: чужая крикливость, чужая сытость, чужая неторопливость отзывались самодовольством и злом.