Игра. Достоевский
Шрифт:
Да, им бы с Аней не мешало хотя бы немного походить на весёлое семейство Микоберов, так беспечно переносивших невзгоды, напевая в самые пики безденежья песенки и поджаривая телячьи котлеты. Это было бы замечательно, имей они под рукой хотя бы чайные ложки.
Он вдруг подумал, что сходит с ума. Этого только ему не хватало, как же он станет писать? Лоб его покрылся испариной, ему сделалось душно. Он швырнул книгу, вскочил на ноги и тут же от бессилья застыл, и не расслышал даже того, как входная дверь отворилась и миссис Микобер вошла. Он очнулся только тогда, когда Аня тронула его за плечо и что-то сказала ему. Слов он не разобрал, но приходил в себя от звуков голоса и от милой руки на плече.
Боже мой, в её глазах темнел страх за него, а
Все его мысли тотчас к нему возвратились, он был страшно рад, что есть теперь с кем говорить, и, блестя засветившимися одушевлённо глазами, торопливо заговорил:
— Понимаешь, может быть, Белинский опровергал себя сам, то есть всей несчастной жизнью своей? Он рассказывал мне, да я это знаю и от других, что вырос он в бедности, пьяный отец его бил, из университета он был уволен за неуспехи, представляешь, это когда он стоил всех наших профессоров, разве они кого-нибудь за собой повели, а Белинский повёл, и долго ещё, я это чувствую, долго ещё станет вести! Из куска хлеба он писал даже чёрт знает о чём, невозможно поверить, какая была подчас дрянь, гомеопатические брошюры и сонники, и всё-таки под конец жизни ему семейство буквально нечем стало кормить и после смерти буквально не нашлось ни гроша, на гроб кто по скольку собрали друзья. Так отчего ж он не сделался ни подлецом, ни убийцей? Нет, несмотря ни на что, Белинский оставался нравственно чист как младенец. Стало быть, нет и не может быть необходимого закона среды, которая, как он говорил, заедает всякого человека, кто бы тот ни был. Ну, уж и нет! Если бы такой математический закон был, надо бы было с ума нарочно сойти, потому что принять такой закон и оставаться с нормальным умом выше человеческих сил и человеческого же понимания.
— Так он был сумасшедший?
— Что ты, помилуй, он разумнейший был человек!
— Так что же ты говоришь?
Он схватил её руку:
— Да я не то, не то говорю, но ты понимаешь меня?
Она поморщилась, должно быть от боли в руке:
— Кажется... понимаю...
Он засмеялся, выпустив руку:
— Вот так, именно этими словами я и хочу написать.
В глазах её было недоумение, но она согласилась:
— Хорошо, Федя, так и пиши.
Он яростно крикнул:
— А я не могу!
Он ещё понимал, что не имеет ни малейшего права кричать на неё, славную девочку, которая так любила его, но его лицо покраснело, он не в силах был уже не кричать, его страшное возбуждение легко сметало все нравственные запреты, и он всё кричал:
— Не могу, не могу, потому что факты суются другие!
И оборвался с разбегу, стало так стыдно кричать в это детское личико с большими распахнутыми глазами, тускневшими от его безобразного крика. Он уже видел, что она готова заплакать. Как это глупо, как бестолково, как горько, вся эта жизнь, он же бесконечно, он безумно, безумно любит её!
Лицо его сделалось жалким. Он засуетился, сбросил зачем-то старый изношенный домашний сюртук, побежал в угол надеть другой поновей, воротился за старым, чтобы прибрать его в шкаф, натолкнулся на стул, подхватил, чтобы стул не грохнулся на пол, выронил тут же на пол сюртук, подобрал его, скомкал в комок, сунул зачем-то на дно, стукнул дверцами так, словно в комнате выстрел раздался, и заторопился обедать бежать, те вот телячьи котлеты не шли из ума.
Дорогой, на воздухе, остывая, он спешил замять свою невольную вину перед ней, в один миг подумав о том, что вот у них обстоятельства скверные и нервы у него так больны, что невозможно временами сдержать, однако есть же нравственный закон в его несчастной душе, и вот так стыдно, так невыносимо ему перед ней, что хоть плачь, и он всё искал, что бы сделать приятное для неё, не находил ничего как на грех и только спрашивал через каждые десять шагов, ощупывая её виноватым ласковым взглядом:
— Ты не устала? Ты, наверно, ужасно устала?
Он так старался, что мешал ей идти, часто толкая её, но она, казалось, не замечала, её лицо уже просветлело, совсем как у той,
— Нет, не очень устала, хотя довольно много прошла, ты прости. Но ведь мне же это полезно, доктор мне говорил и даже почти приказал. Я нарочно для этого ходила к берегу озера. И, знаешь, попала сперва в деревушку, в которой жила Жозефина, та, знаешь, после развода с Наполеоном. Она вся застроена дачами. Замечательно, что замок Ротшильда между ними. Оказывается, этот прекрасный замок, как сказано в гиде, не что иное, как только манеж. Право, я подумала так. Ведь вот сумеют же так выстроить без всякого вкуса эти новые богачи, как ты о них говоришь, а вся постройка, я думаю, ужасно много стоила денег. Потом мне и сход к озеру показали, прелестно. Я спустилась вниз и вышла к нему. Господи, что я тут увидела, такое чудо, что описать тебе не могу, тебе непременно надо пойти. Озеро прекрасное, тихое, без волн, оно синее, прекрасного, чудного чистого синего цвета, горы кругом, на горах деревушки, дачи, озеро очень большое, среди него два каких-то судна под белыми парусами, которые им вид придают, точно как два крыла. Всё удивительно хорошо, как-то ярко, ясно, красиво, так что просто глаза не могли оторваться. Я подошла к самому берегу и села на камень, а вода приливала к ногам, так что иногда задевала башмак. Я стала бросать туда камни и смотрела, как брызги производили в воде. А вода была прозрачная, чистая, прекрасная, и среди того прекрасного синего цвета были волны почти совершенно розовые, так хорошо!
Она вдруг остановилась, придержав его за руку:
— А я подарок тебе принесла! Угадай!
Он расхохотался, с умилением глядя, как она бросилась рыться в своей чёрной сумке:
— Камни! Конечно же камни! Обыкновенные озёрные камни!
Она замотала головой, заторопилась, наконец вырвала из сумки детский свой кулачок и перед самым его носом раздвинула пальцы.
На беленькой нежной ладошке серели два голыша.
Она с изумлением поглядела на них и протянула, опешив:
— Они были хороши поразительно...
Он коротко объяснил:
— Вода с них обсохла.
И, схватив её за хрупкие плечи, в самое ушко громко шепнул:
— Я люблю тебя, Анька, ужасно люблю!
После этого всё стало вдруг замечательно хорошо, весь обед они просмеялись в каком-то случайном кафе. Потом он проводил её до самого дома, чтобы она прилегла отдохнуть, а сам отправился на поиски русских газет. На душе солнце сияло и было легко. Неудача работы почти позабылась, лишь её грустная тень оставалась в душе.
Он бывал уже здесь, но Женева оказалась незнакомой, полузабытой. Он когда-то учился на инженера и теперь разглядывал город глазами строителя. Всё кругом представлялось ему слишком тесным, слишком каменным и слишком холодным, а в России всё больше деревянные были дома, такие уютные, такие живые.
Так он шёл, размышляя, почти не замечая прохожих, заворачивал то в одно кафе, то в другое, перелистывал газеты французские, немецкие, английские, итальянские, но русских не обнаружил нигде, что им Россия, Женеве, Европе, знать они нас не хотят, чёрт их возьми.
Он шагал всё быстрей своим тяжёлым размеренным колодочным шагом, сворачивая из улицы в улицу с суровым неприступным лицом, пока наконец не нашёл русских газет на Большой набережной в кафе отеля «Корона».
Он развернул «Голос» прежде других. Сердце его так и сжалось. За несколько дней пути из России в Женеву газета утратила приятную свежесть и не пахла уже типографией, такой противной, пока он жил в Петербурге, такой необходимой теперь. Но всё же в газетных листах жила родина, далёкая, близкая, тотчас ожившая в сердце. Как она там, страдалица милая? Перед глазами прыгали чёрные буквы, складываясь в русские круглые напевные до боли слова, казалось, даже румяные и на вкус решительно сладкие, чудеса, чудеса! Однако этим русским удивительным словом бормотало, невнятно и путано, какое-то изломанное, смущённое, даже, вернее сказать, извращённое время, так что хаос и безобразие беспрестанно чуялись в них.