Игра. Достоевский
Шрифт:
Она и губы немного надула, но не сердилась, уверенно возражая ему:
— Да ведь я же, Федя, училась, с детства училась и всю мою жизнь.
Он обрадовался, что она не сердилась и что наконец завёлся этот мучительный для него разговор, который давно уж хотел завести, да не мог же, не мог, так в самом деле безумно любил, так страшился обидеть её, и он вскричал, подхватив её мысль, желая ещё сильней показать, что решительно ни полсловом не оскорбляет её:
— И — разумеется! Учение — труднейшая вещь, огромного требует, усидчивого старания, и если с ранних лет не сделаешь привычки к нему, так уж и никогда потом не приучишься во всю свою жизнь. Вот это и есть мой вопрос! Вот сделала ты себе эту привычку, мой друг?
Она растерянно шмыгнула носом, уже готовая плакать:
— Вот ты всегда, Федя, так, лишь бы посильней обидеть меня.
Видя, что она отстранялась, тотчас уходя от него, каким недружелюбным сделалось её детское личико,
— Анечка! Не сердись! Я же помочь хочу, больше ведь ничего, ничего! Разве ты читала Бальзака, Жорж Санд, Гюго?
Она покраснела, и он заспешил, чтобы успокоить её и побыстрее развеять это чувство вины, да и в чём виновата она, так уж росла, уж так воспитали её, воздух эпохи, они нынче все таковы:
— Тут уж что-то особенное, роковое у нас! Многие поэты и романисты Европы являются перед судом нашей критики в каком-то двусмысленном свете. Не говорю даже о Шиллере, но Бальзак, Виктор Гюго, Фредерик Сулье [55] , о них наша критика чрезвычайно свысока отзывалась. Перед ними отчасти был виноват и Белинский, они не приходились под мерку его строгой критики, уж слишком реальной для них. Даже Диккенс не пользовался должным вниманием. Удивляться тут, разумеется, не об чём, я не о том. У нас критика по вдохновению, даже и нынче, какой журнал ни раскрой. Прочёл несколько книг, а давай-ка стану писать в отделение критики. Бессодержательности так много во всём, ты, может, заметила, так это всё по этой причине. Возьми хоть Гюго, это лирик с характером ангельским, с христианским младенческим направлением, с ним в этом никто не сравнится, ни Шиллер, ни лирик Шекспир, которого сонеты я читал по-французски, ни Байрон, ни Пушкин, да, да, я и Пушкина ставлю сюда, понимаешь? Один только Гомер с такой же непоколебимой уверенностью в призвании, с младенческим верованием в бога поэзии похож в направлении источника поэзии на Виктора Гюго, однако в одном направлении, разумеется, ты это заметь, а не в мысли, которая дана ему природой и которую он выражал, я об этом не говорю, «Отверженные»? Какая замечательная, какая великая вещь! В этом романе великий гражданин и великий поэт выказал столько таланта, выразил основную мысль своей поэзии в такой художественной полноте, что его произведение облетело весь свет, его все прочли, и чарующее впечатление романа было полное и всеобщее, это тоже заметь. Его мысль — это основная мысль всего искусства нашего века, и этой мысли Виктор Гюго как художник был провозвестником чуть ли не первым. Это мысль христианская и высоконравственная, её формула: восстановление погибшего человека, гнетом обстоятельств застоя веков и общественных предрассудков несправедливо задавленного. Эта мысль — оправдание униженных и всеми отвергнутых парий. Разумеется, эта идея изобретена не одним только Виктором Гюго. Даже напротив того. По моему убеждению, эта идея есть неотъемлемая принадлежность и, может быть, историческая необходимость нашего века. Но Виктор Гюго, спору нет, сильнейший талант, и в этом смысле идея принадлежит ему одному. Даже его огромные недостатки повторились чуть ли не у всех других романистов. Как же всё это не прочитать и думать, что ты на уровне века? Да тебе откроется там целый мир! Ты большие чувства переживёшь, какими жили они, ты откроешь и усвоишь себе огромные мысли, даже идеи всего человечества! От твоей скуки не останется и следа, ты только поверь! И никогда её больше не будет, Аня, голубчик, поверь, никогда, никогда!
55
Сулье Фредерик (1800—1847) — французский писатель-романтик. Его многотомный роман «Мемуары дьявола», заложив основы жанра романа-фельетона, открыл путь романам Э. Сю, Дюма-отца и др.
Эта мысль воспламенила его самого, словно всё это предстояло проделать ему самому, да и давно не читал он так много, как бы хотел, так что и завидовал ей, и воскликнул в каком-то экстазе:
— Ах, Анечка, друг мой, сколько хорошего может быть у тебя впереди!
Он улыбнулся такой хорошей, такой светлой улыбкой, глаза его так и сияли, он обнял её, нагнулся к самому уху и умоляюще тихо сказал:
— И я тебе, может быть, стану понятней, чем нынче, ты над этим подумай, подумай, а, подумаешь, да?
Что-то она уловила в его умоляющем шёпоте, может быть, даже тоску одиночества, которая пожирала его, и она поспешила спросить, с состраданием женщины взглянув на него:
— Ты мне поможешь, да?
Вместо ответа он покрыл её поцелуями, потом, задыхаясь, почти захлёбываясь словами, сказал:
— Если уж начинать, так сейчас, непременно сейчас, откладывать это нельзя, ты так и знай! Собирайся, пойдём! Библиотеки здесь есть, очень мало читают, однако библиотеки-то есть. Мы тебе книг наберём. Начнёшь с Бальзака или с Гюго, не пожалеешь, ты мне
Она придержала его за рукав:
— Но, милый Федя, ты ещё не здоров.
Он бодро вскочил, ради этого готовый на всё, даже упасть на улице в новом припадке.
— Нет, нет, полно тебе, почти уж здоров, голова немного кружится, но это же всё пустяки! Идём же, идём!
Но едва они вышли из дома, тяжёлая тягучая тугая жара при нахмуренном пасмурном небе, эта сущая казнь для него, так и ударила по возбуждённым до крайности нервам. На висках тотчас выступил и повис крупными каплями пот, подмышки противно намокли, тело размякло, вялые ноги отказывались идти, в душе поднималось новое раздражение, и уже Аня казалась перед ним виновата, особенно же было неприятно идти оттого, что она никак не могла попасть в ногу с ним, так что он боялся заорать на неё. На самом деле он знал преотлично, что она перед ним не виновата ни в чём и что это к нему понемногу возвращалась болезнь, лучше бы дома было сидеть, и он пытался отвлекать себя от её неровной походки, мешавшей ему, сам прилаживал ногу свою, и заговорил о Бальзаке, и только замедленная речь выдавала его и глаза напряжённо уставились перед собой:
— Он первый понял, что нынче деньги для человека, весь ужас их, всю их страшную драму. Ведь без денег нынешний человек обречён умереть, это мы видим и знаем с тобой по себе, дня через три нам уже не на что станет хлеба купить. Однако это-то видят и всё, и кажется многим, что и нечего тут горевать, что, мол, заработал и сыт, ничего. Он же понял, что именно, именно это не всё. Он понял, что в наше-то скользкое время человека и уважают-то по его кошельку, то есть что и вся духовная жизнь свелась на фунты, на франки и на рубли. Уж человеку нынче нужно иметь не только на хлеб, это бы ещё ничего, нынешнему-то человеку нужно столько иметь, чтобы все кругом уважали его, мол, этот достоин, жить умеет, талантлив, умён, ведь ум и талант нынче тоже рассчитан на деньги, я тебе сколько раз говорил. И уж человек нынче бьётся иметь миллион, ну, разумеется, разумеется, необязательно весь миллион, ты, надеюсь, понимаешь меня, а слишком много, чтобы не только на хлеб, чем больше, тем и приятней ему, он и сам уже стал полагать, что раз деньги, стало быть, и ум и талант у него, главное, больше, больше, чем у других, чтобы подняться над ними и поплёвывать вниз, а на такие-то деньги большая подлость нужна, преступление, уж непременно, без подлости, без преступления такие деньги в руки никому не даются, шалишь, это всё сказки, что вот, мол, честнейший был человек, да вдруг миллион, это ложь, а от подлости, от преступления ужасно мертвеет душа, надо себе разрешить, нравственный закон-то попрать, уж тут аксиома, и вот чем больше нынче денег у человека, тем больше он нравственно мёртв. Это чудовищно, но это так, это и понял великий Бальзак, потому и велик, тоже идея нашего века. Вот увидишь, сама всё увидишь, недалеко уж.
Однако оказалось значительно дальше, чем он полагал. Они обходили библиотеки одну за другой, но им предлагали одни пустяки. Наконец в одном месте милая девушка подала им первую часть «Бедных родственников». Он был так рад за неё и смеялся, а для себя выбрал Герцена, который, как ему безотчётно вдруг показалось, был слишком в эту минуту нужен ему. В залог с них спросили пять франков.
Затем они пообедали скромно и после обеда оба уселись читать. Аня примостилась в уголочке дивана, поджав ноги, держа небольшой плотный томик у себя на коленях. Фёдор Михайлович пробовал садиться за стол, тоже переходил на диван, бродил по комнате и присаживался с книгой к окну, однако все уловки мало ему помогали, он находился в том мерзейшем состоянии после припадка, в котором никак невозможно сосредоточиться на чём-то одном и долго на одном месте сидеть. Он то хватался за книгу, то за газету, тут же бросал, едва прочитавши абзац, жадно курил, отмахивался от дыма, теребил отраставшую бороду, улыбался, наконец и сказал:
— Ты послушай, что и как, главное, именно как Герцен пишет!
Она заложила палец между страницами, чтобы не потерять, где читала, а он схватил лист и начал поспешно читать:
— «Иной раз кажется, будто Европа успокоилась, но это только кажется. Она в своих задачах нигде, никогда не доходила до точки, а останавливалась на точке с запятой...»
В глазах его так и вспыхнули искры:
— Точка с запятой! Образ-то, образ какой! Гигантская сила, ясность, глубина и какая усмешка во всём, именно хитренькая такая усмешечка: экие, мол, вы лопухи в этих самых ваших Европах!
Тонкие морщинки собрались в уголках прищуренных глаз, он склонил голову набок, принимаясь снова читать:
— «Парижский трактат — точка с запятой, Виллафранкский мир — точка с запятой, завоевание Германии Пруссией — семиколон. От всех этих недоконченных революций и передряг в крови старой Европы бродит столько волнений, страхов и беспокойств, что она не может заснуть, а ей этого хочется...»
Он опустил руку с листом, переступил с ноги на ногу, точно собрался куда-то бежать, однако остался на месте, громко воскликнув: