Игра. Достоевский
Шрифт:
Некрасов замолк, улыбаясь, а он слушал, совсем потерявшись, не веря ушам, хотя предчувствия сбывались прямо-таки у него на глазах, и тут же невольно припомнились бессчётные слухи, сопровождавшие громкое имя Белинского: молва рисовала того бичом всего даровитого и прекрасного, каким-то литературным бандитом, с ножом вместо пера, который, лишь бы потешить свою молодецкую удаль, не давал пощады ни встречным, ни, разумеется, поперечным, и он тут же безусловно поверил этой злобной молве, и к нему вернулись все дневные кошмары. Жалобно глядя, он прохрипел:
— Зачем же идти?
Перестав улыбаться, Некрасов внимательно его
— Я уже видел, когда выходил, что на него в самом деле нашла такая минута, выждал преспокойненько время, покурил, пообедал да и явился к нему, поджигаемый, естественно, нетерпением. И что бы вы думали? Он не думал решительно ничего, а только ждал, вобрав голову в плечи, что через миг от него не останется ничего.
Некрасов холодно посмотрел на него, потрогал большим пальцем усы и продолжал тем же странным, видимо, всё же насмешливым тоном:
— Он вскочил с дивана навстречу и вскричал с нетерпением и даже досадой: «Где вы пропадали?» Я этак флегматично сказал, не уступая ему, что обедал, хоть на самом деле почти и не съел ничего. Он возмутился: «Я вас жду, жду! Думал за вами послать! Что он, молодой человек?» Натурально, я догадался, что это о вас идёт речь, и небрежно так отвечаю: «Да, говорю, молодой, вам-то зачем?» Он так и вцепился в меня: «А как, ну, говорите, как молодой?» Я помолчал, словно прикидываю в уме: «Думаю, лет двадцать пять или двадцать четыре, кто его знает», хотя мне Григорович об вас давно всё рассказал. Он восторженно вскрикнул: «Слава Богу!» Я даже дыхание перевёл. «Этот вопрос меня занимал! Я просто измучился весь, дожидаючись вас! Так ему только двадцать четыре? Так он гениальный человек!» Я заметил очень спокойно, не без намёка, конечно, тут было нельзя: «Я же вам говорил». Он так и вскипел: «Вы говорили? А что же вы говорили? Можно ли так говорить о подобных вещах? Пришёл, повернулся, бросил рукопись в кресло, а сам пропал. Превосходная вещь, мало ли что называем мы превосходною вещью. Это слово так же у нас применяется к препустейшему водевилю, как к дельной вещи, это наша привычка. А тут творение художественное, творение гениальное! Да если хотите знать, я за этих «Бедных людей» не возьму всей русской литературы!» Смотрю: он побледнел, как всегда, и трепещет, а потом весь в волнении как закричит: «Приведите, приведите его как можно скорей!» И вот я у вас, а вы всё ещё не одеты.
Его слабые нервы никогда не выдерживали таких крутых переходов из холода в жар и обратно. Он потерялся ужасно, потерял рассудок совсем и возразил в совершенном испуге:
— Полноте вам... Вот он расхвалил, а теперь охладел и думает иначе совсем... ведь для него теперь всё это дрянь... это бывает, вы мне поверьте... закон увлечения...
Теряя, видимо, хладнокровие, но сдерживая себя, Некрасов стал уверять:
— Мало что там бывает, Белинский не такой человек, и в вашем романе невозможно разочароваться. Он привык произносить суждения, обдумав их перед тем. Ну, смягчит, это возможно, только мнения своего так просто не переменит. Говорю вам: не тот человек.
Он ощутил, что слишком уж засиделся в своём одиноком углу за романом и совершенно, совершенно отвык от людей, и выискивал предлог не ходить, и понимал свою нерешительность и суматоху, и несколько раз повторил, что испугался бы теперь любой встречи
Тут он схватился за новую отговорку и сдавленным, полуисчезнувшим голосом принялся уверять, с ужасом думая, что окончательно губит себя:
— И прекрасно! Чего же ещё? Прочёл роман, сделал своё заключение, и пусть себе пишет, хоть целую книгу... но без меня, я-то зачем?
Некрасов встал и спросил:
— Так вы не пойдёте?
Он тоже встал, собираясь, конечно, пойти, но упавшим голосом почему-то ответил:
— Нет, в другой раз... как-нибудь... время будет...
Некрасов поинтересовался спокойно:
— Так и передать?
Он обречённо кивнул:
— Передайте...
Некрасов решительно двинулся к двери, бросив через плечо:
— Ну тогда как хотите.
Он подскочил, уверенный в том, что теперь уже никогда, никогда не увидит Белинского, и, догнав в три шага Некрасова, остановив того за плечо, стал говорить, извиняясь на ходу, сочиняя какой-то ужаснейший вздор:
— В самом деле... куда вы?.. Я с вами иду... Я вот подумал, ловко ли будет: он, может быть, ждёт... всё равно, ведь большой беды нет, если сходить, правда ведь нет?
Некрасов обернулся и в сердцах подтвердил:
— Какая беда, когда он сам просил вас немедленно привести? Я уж сколько раз повторил!
Решительно кивнув в знак согласия, он рысцой побежал в свою комнату, посуетился, тоже на минуту забыв, зачем прибежал, схватил наконец свой сюртук, возвратился к Некрасову, на ходу не сразу попав в рукава, нахлобучил высокую шляпу, и быстрым шагом и молча, не глядя по сторонам, отправились к Аничкову мосту, где нанимал квартиру Белинский, оба забыв про извозчика, хотя спешили, впрочем, было не так уж и далеко.
Он выспрашивал, озираясь, заглядывая то и дело в лицо, то есть чтобы уж видеть наверняка всю меру правды, а выспрашивая, какие привычки имеет Белинский, как принимает знакомых и как принимает незнакомых людей, как говорит, особенно ежели кто ему совсем незнаком.
Некрасов, глядя прямо перед собой, шагая стремительно, отрывисто отвечал, что привычки обыкновенные и что Белинский не съест же его, за это он, Некрасов, жизнью готов поручиться.
Слыша эту иронию уже довольно высокого градуса, нисколько не обижаясь, точно сознавая, что все его вопросы смешны, он стеснительно объяснял:
— Я ведь не знаю... вы только поймите меня... человек я вовсе не светский, не умею как надо войти, поклониться и то не умею, тем более не умею говорить с незнакомым лицом...
Некрасов отмахивался:
— Как получится, так и войдёте.
Они наконец повернули в ворота, пересекли тесный двор и поднялись один за другим на второй полутёмный этаж.
Некрасов тотчас взялся за ручку звонка, и он ощутил, что сердце его сейчас разорвётся, с первым же дребезгом, там, за дверьми.