Игра. Достоевский
Шрифт:
Он схватился за грудь и отчаянно попросил:
— Погодите!
Некрасов отдёрнул руку и в испуге спросил:
— Что приключилось?
Он бесчувственными губами твердил, испытывая полную невозможность войти:
— Нет, ей-богу... нет... я решительно сообразил, что не должен идти... ведь мы незнакомы... я не пойду... идите одни...
Некрасов холодно согласился:
— Как хотите, а мне всё равно. Только Белинский рассердится, человек он раздражительный, желчный, для вас же может быть хуже.
Он опять испугался и растерялся совсем и сам принялся лихорадочно шарить ручку звонка, глядя в упор на неё и не видя, что она с другой стороны, а не там, где он искал. Он съёжился весь, ощущая, как осунулось и побледнело лицо, как глаза исчезли под веками, а голова ушла в плечи,— и до того был занят своими ощущениями, своими переживаниями, что не заметил, как вошёл и куда, а только ждал
Его провели в кабинет.
Худенький человек в тёмном обношенном байковом сюртучке тотчас поднялся навстречу ему. Он только и успел разглядеть что белокурые жидкие волосы и тёмные голубые глаза, но эти глаза смотрели слишком внимательно, строго, невысокий лоб был важно нахмурен. Нос сидел как-то криво на нездоровом зеленоватом лице. Лицо казалось сдержанным, даже холодным.
Это был совершенно не тот человек, которого он себе в смятении представлял, и он окончательно оробел, а Белинский торжественно произнёс:
— Так вот вы какой?
Пожал ему, кажется, руку, помолчал и внушительно, раздельно сказал:
— Поздравляю!
В нём что-то вспыхнуло, озарилось на миг, он должен был что-то ответить, но до того был стеснён и подавлен, что угрюмо молчал, а Белинский, пригласив его сесть, продолжал:
— Начали вы необычно, должен вам правду сказать.
Он слышал явственно каждое слово и тут же его забывал, но Белинский имел обыкновение каждую свою мысль, иногда самую незначительную, а уж важную так непременно повторять по множеству раз, пока эту мысль не затверживали всё наизусть, и потом он всё, от слова до слова, что сказал ему Белинский в тот день, тоже имел возможность запомнить на целую жизнь, поскольку Белинский каждому новому гостю представлял его приблизительно так:
— Вот, знакомься, Фёдор Михайлович Достоевский, тот самый, автор «Бедных людей». Я ему так и сказал: поздравляю, начали вы необычно.
И во всех подробностях растолковывал, чем именно необычно такое начало:
— Такими произведениями обыкновенные таланты своего поприща не начинают. Столько молодых людей, которые могли бы быть честными и добросовестными действователями для блага Отечества на разных ступенях общественной жизни, предаются этой жалкой мании авторства, которая делает их предметом всеобщего посмеяния! Вместо того чтобы обогащать ум свой познаниями и тем готовиться к занятию какого-нибудь сообразного с их талантами и склонностями места в обществе, устремлять свою деятельность, благородные порывы своего сердца, избыток своих юных сил на святой подвиг жизни и в исполнении своего долга находить свою высочайшую награду, они стремглав бросаются на эту презренную арену, на этот литературный базар, где толчётся и суетится жалкая посредственность, мелочное честолюбие и тешится детскими побрякушками. Для пустого призрака мгновенной известности они безрассудно расточают свои юношеские силы, истощают свою деятельность, становятся не способными ни к чему дельному и полезному, и что же изо всего этого выходит? Завеса спадает с глаз, похмелье проходит, остаётся головная боль, сердце пусто, самолюбие глубоко уязвлено и горько страдает. А потом? Потом, как водится, жалобы, проклятия на жизнь, на злую судьбу, элегии о развалинах разрушенного счастья, об обманутых надеждах, об исчезнувших призраках и прочее. И знаете что? Эти плаксивые элегии, над которыми у нас столько смеются, иногда заключают в себе глубокий смысл: сердце обливается кровью, когда подумаешь об них с этой стороны! Да, горе тому отцу, который не высечет больно своего недоучившегося сына за его первые стихи, а всего пуще за его первую повесть. Да что вы стоите? Садитесь же, с меня не берите пример, я всё хожу. Нет, взгляните-ка на него, а, Некрасов, хорош, он, верно, думает, что всё это я говорю про него. Нет, Фёдор Михайлович, не про вас и, чтобы вас успокоить, ещё раз повторю: так обыкновенные таланты не начинают, как начали вы. Садитесь же, наконец!
Он почти машинально опустился на стул, весь ссутулился, сунул руки между коленями и неотступно следил за Белинским, а тот проворно сновал по тесному кабинету и продолжал говорить, развивая свою мысль о талантах:
— Вам нечего опасаться ни обманутых надежд, ни разрушенного счастья. Это, разумеется, вовсе не значит, чтобы ваш путь был лёгким и гладким, вот уж не надейтесь на это, напротив, на вашем пути достанет преград, но гений умеет торжествовать над всеми преградами, какие ни противопоставляет ему враждующая судьба, а вы начинаете даже не как сильный талант,
Он так и сжался в комок и голову опустил, виновато пряча глаза, внезапно увидя поразительное и позорящее сходство названий, а Белинский, заложив руки за спину, устремив себе под ноги сосредоточенный взгляд, не замечая, должно быть, его состояния, увлекался всё больше:
— Нет, ваш роман не таков! Ему суждено играть значительную роль в нашей литературе. Таким произведением для многих было бы славно и блистательно даже и закончить своё литературное поприще, но так начать — это, в добрый час молвить! что-то уж слишком необыкновенное. Погодите, ещё достанется вам на орехи! Появление всякого необыкновенного таланта рождает в читающем и пишущем мире противоречия и раздоры, а если ещё такой талант является в раннюю пору ещё не установившейся литературы или в момент её кризиса, он неминуемо встречает, с одной стороны, восторженные клики, неумеренные хвалы, с другой же, встречает безусловное осуждение, безусловное отрицание. Помните ли, так было с Пушкиным.
Его бросало из холода в жар. Боже мой, по поводу его первого и небольшого романа, который уже казался ему незначительным, упоминалось имя великого Пушкина, но Белинского, видимо, не смущало ничто, и его быстрая беспокойная мысль, оттолкнувшись от «Бедных людей», уже шагала от обобщения к обобщению литературных явлений и литературных эпох:
— Одни увидели в Пушкине «северного Байрона», как будто где-нибудь был ещё южный, и «представителя современного человечества», и всё это по его первым произведениям, в особенности по тем, которые были слабее других и теперь совершенно потеряли безотносительную ценность, тогда как другие упорно смотрели на его произведения как на унижение и профанацию поэзии, во имя дебелых торжественных од, к которым приучили их с детства. Понять Пушкина было предоставлено другому уже поколению, и едва ли уже не после его смерти.
Он облегчённо вздохнул и даже как-то расправился весь, угадав, что от его «Бедных людей» в эту минуту Белинский был далеко, то есть, вероятно, и помнил, с чего начал и куда вёл, но как-то совсем отдалённо, что мысль о Пушкине, мысль о судьбах русской литературы им целиком овладела, и это было приятно ему, задвигая его несколько в тень, словно затем, чтобы дать отдышаться, и он уже смотрел холодней и разумней и в состоянии был замечать не только себя, но и то, например, с каким поглощённым вниманием, с какой даже страстью Некрасов, нахмуренный, положивший руки на спинку стула, на который уселся верхом, ловил каждое слово Белинского, да и ему самому каждое суждение о Пушкине было глубоко любопытно, хотя и знакомо, как будто он уже об этом читал, и он почти не терялся и слушал внимательно, а Белинский, продолжая быстро ходить, поднял голову и время от времени окидывал всех каким-то особенным, золотистым, сияющим взглядом:
— С Гоголем случилось иначе. Много встретил себе врагов талант Пушкина, но несравненно более явилось преданных ему друзей, восторженных его почитателей. Против Пушкина были старцы духом и летами, за него стояли поколения молодые и сохранившие свежесть чувств старики. Как всякий великий талант, и Гоголь скоро нашёл себе восторженных почитателей, но число их было уже далеко не так велико, как у Пушкина. Можно сказать, что как на стороне Пушкина было большинство, так на стороне Гоголя меньшинство, большинство же было сначала решительно против него, вы должны это помнить, Некрасов?