Игра. Достоевский
Шрифт:
Он, может быть, скрывал от себя, но давно уже, очень давно в нём тайно зрел удивительный замысел, может быть, с того дальнего-дальнего времени, когда жажда творчества только начинала по-настоящему мучить его, когда он в первый раз увидел Белинского, уже тогда ему неслыханной целью всей жизни, чем-то восторженным, чем-то недостижимым представлялась одна вещая мысль — создать ещё не созданный в русской литературе, ещё не ведомый, ещё будто не снившийся ей ослепительный образ положительно прекрасного человека, тот вдохновенный, тот возвышающий образ, который, может быть, на века послужит путеводной звездой, а имя его вознесёт на вершины. Разумеется, разумеется, он был ужасный мечтатель тогда, залетавший за облака, но даже теперь, став трезвее, созрев, эту книгу, и только её, писал бы он вдохновенно. Всё другое не волновало, не грело его, как обжигала она и звала.
Но вот
Эти хмурые мысли терзали его. Ведь душу героя можно отыскать лишь в себе. После двадцати пяти лет почти беспрерывной работы, написав уже пять огромных томов, сомневаться он в этом ни на минуту не мог. В нём самом должно быть всё положительно и прекрасно. Прежде всего в нём самом. В таком деле никто не поможет. А в нём кипела и силилась мерзость. Ненависть терзала его. Груды золота стояли в глазах. Хоть он и не таился рулетки, как лицемерно таились другие, играл открыто, считая игру законной и честной, но не мог же он не понять, что это не так, не совсем так или так не во всём, что игра искажала его, хоть на время подменяя ему самую душу. Была всё-таки какая-то ложь, какое-то ядовитое наваждение, что-то такое, что сам он преувеличил и исказил своим страстным порывом, своим гневным желанием вырваться из безнадёжного своего положения, из своей нищеты на простор. Он тайно угадывал сам, что невольно возвеличил игру до обычного, вполне пристойного дела, лишь бы она не смущала его, лишь бы можно было хоть этим, всё-таки наиболее доступным, реальным и наименее греховным путём выкарабкаться наконец на свободу. Это сомнение всегда тяготило его, дразня его ум, ощущая грязные пятна в душе, мешая спокойно жить и спокойно играть. Как ему было выйти из этого ложного положения? Чем убедить, чем утешить, чем очистить себя? У него же оставалось только одно: платить одни долги другими долгами, но это была бы уже самая откровенная ложь, это было бы началом падения, туда ему было тоже нельзя.
Что же бы взял он в своей смятенной душе? Какие краски нашёл бы он в ней? Где был запас чистоты? Нет, этот единственный замысел, который он хотел бы и должен был бы писать, был не доступней ему, чем Большая Медведица, и не было виноватых, и все казались виноваты вокруг, и он сам, разумеется, был виноватее всех. Он не смог, не сумел заработать себе независимость! И вот должен корчиться и страдать из-за горсти презренных монет. И потому не написать свою самую лучшую книгу. Такие книги пишут только святые. И он примется за какую-нибудь очевидную дрянь, которая, возможно, прокормит, хотя бы на время, его, за очевидную дрянь, потому что рядом с тем старым ослепительным замыслом всё остальное представлялось лишь низкой и оскорбительной дрянью. Он искал, но не находил в себе оправданий. В эту минуту гаже и отвратительней он не знал никого. Обруганный им Тургенев сиял нравственной чистотой по сравнению с ним. А Иван Александрович? Об Иване-то Александровиче нечего было и говорить. И что хуже всего — выхода не было никакого.
Жалкий утренний выигрыш теснил его душу. Сколько времени понадобится ему, чтобы придумать, когда ему противно даже думать о ней, а потом ещё написать эту постыдную дрянь, которую всё же придётся ему написать, чтобы жить и в конце концов расплатиться с долгами? Пять месяцев, шесть или семь? Даже вдохновенные книги пишутся дольше, а эту придётся клещами вытягивать из себя.
И этот утренний выигрыш стал омерзителен. Как-то так получалось, что с ним было хуже, чем если бы он не выиграл ничего. Тогда бы он твёрдо знал, что у него просто нет ни гроша, а теперь эти жалкие франки понапрасну дразнили его, клеймя душу стыдом и позором, злорадно напоминая о том, как они связали, скрутили его, отравили несчастную душу, отняли волю и взамен не принесли ничего. Они глумились, что вот он целиком, несмотря ни на какую там веру: вера, мол, верой, дело твоё, а без нас, мол, не смей, ты раб наш, раб всяких денег, и тех, которые уже есть в твоём кошельке, и тех, которых ты не имеешь, но хочешь, хочешь, сознайся, иметь. И он знал, как они были правы, потому что без них невозможно пошевелиться, невозможно быть, невозможно существовать, а с ними так трудно, так трудно оставаться порядочным человеком.
И что из того, что у него единственный замысел? Между замыслом и его исполнением зияла целая пропасть. Эту бездонную пропасть надлежало перепрыгнуть, перемахнуть, переползти, засыпав
Невольный случай, опять затащивший в эту аллею, вдруг вызвал злорадную радость. Фёдор Михайлович швырнул папиросу, прокуренную вновь до бумаги, и резко, решительно встал. Заложив назад кулаки, согнув шею, выставив лоб, он тяжело поднялся по плоским ступеням и снова отдал свою шляпу швейцару, от усталости не взглянувшему на него. С какой-то змеиной улыбкой, перекосившей лицо, протиснулся он сквозь густую толпу, бесцеремонно отодвинул в сторону какого-то крахмального прощелыгу и широко встал у стола прямо напротив крупье.
Воздух был влажен и спёрт. Разгорячённые лица так и лоснились от жирного пота. Звериной алчностью так и блестели расширенные глаза. Лихорадочно двигались жадные руки. Равнодушно-изысканный лорд сидел ещё здесь и с холодным лицом удваивал крупные ставки. Старая барыня в помятом чепце, с иглами выцветших глаз величественно выложила несколько тысяч. Кусая губы, бледный студент бросил последнюю смятую ассигнацию. Иван Александрович с невозмутимым лицом, выставившись на миг из-за чужого плеча, поставил на красное несколько мелких монет. Крупье прокричал на своём высоком насесте, и шарик с металлическим шорохом помчался по кругу.
Всё это золото, ассигнации, серебро дразнили его. Он тотчас забыл все свои хитроумные правила и без расчёта поставил сразу две тысячи франков. Шарик сверкнул, отжужжал, и две тысячи бесследно исчезли. Он тут же поставил новые две — через минуту их тоже не стало. С отчаянной злобой он выгреб все остальные и с жадной небрежностью бросил на зеро. У него похолодела спина, дрожащие ноги на миг ослабели, мысль пронеслась, что он безрассудно рискнул сейчас всем, рука сама потянулась, чтобы выхватить деньги обратно, но крупье металлически прокричал, и он застыл с повисшей рукой, одеревенев от страшного напряжения. Он жил одними глазами. Они то трусливо, то властно гнались за маленьким шариком и с мольбой и проклятием гнали его к роковому нулю. Выигрыш выпал на чёрное. У него буквально не было ни гроша.
Разбитый, уничтоженный, втоптанный в прах, продолжал он стоять напротив крупье, всем существом ощущая весь ужас своего положения, не в состоянии угадать, какая странная сила вновь заманила его в эту клоаку, проклиная себя, что поддался, что всё-таки здесь очутился и всё проиграл. Он гнал себя прочь, но не двигался с места. Лорд невозмутимо выигрывал ставку за ставкой. Эти шалые выигрыши зачаровывали его. Он не отрываясь смотрел на растущую кучу золота и бумажек. Ведь они должны были быть у него, ведь они необходимы были ему, а не этому сытому равнодушному джентльмену. Он с дрожью следил за движением шарика. Он насчитал, что красное вышло одиннадцать раз. Он мог бы поставить, и красное принесло бы ему кучу денег. Возможность избавиться от подлой зависимости на расстоянии вытянутой руки была от него. Он обшарил карманы в поисках гульдена. Он Бога о чуде молил, проклиная весь мир, но в кармане были только соринки и табачные крошки, и он вдруг в ослепительной ярости ощутил, что мог бы убить, растерзать, задушить своими руками проклятого лорда и отобрать у него то, что было необходимо ему, тоже человеку и гражданину, как все.
Он медленно отступил, затравленным волком взглянув в последний раз на крупье. Рядом с крупье снова протиснулся Иван Александрович и снова поставил несколько мелких монет. Он обрадовался ему, как родному. Он уставился на медлительный шарик до боли в глазах. Он ликовал, когда Ивану Александровичу досталось пять гульденов. Без церемонии растолкал он толпу и тронул того за рукав:
— Иван Александрович, голубчик, дайте взаймы.
Иван Александрович с испугом взглянул на него и, заливаясь краской, слабо спросил:
— Это вы?
Щепетильность, отчаяние, нервная впечатлительность были в этом испуге, в этом зардевшем лице и слабом умоляющем голосе. Он угадал, что Иван Александрович слегка проигрался, стыдился азарта, хотел бы скрыть и этот проигрыш и этот азарт, но не успел от неожиданности ни в том, ни в другом и весь, должно быть, болезненно сжался. Он и сам тут же устыдился навязчивой просьбы своей, но эта неуместная щепетильность раздражала его и была сильнее стыда.
В этом душном переполненном зале он не находил уже никакого бесчестья в проклятой игре и за увлечение ею не осуждал никого, а эта щепетильность оробевшего Гончарова косвенно осуждала его, и он почти грубо ответил: