Игры сердца
Шрифт:
– Ты можешь вот так, кому угодно об этом говорить? – осторожно спросил Иван.
Отец улыбнулся.
– Ты не кто угодно. Я хочу говорить тебе это. Говорить тебе, как я жил без тебя. Ну вот, я жил в Англии. Много лет. Потом мне пришлось уехать. Даже, можно сказать, я еле успел оттуда уехать. В те годы я думал: хорошо, что у меня нет семьи.
– А как ты получил мамино письмо? – вспомнил Иван. – Она ведь его наугад отправила.
– Я проверял тот адрес, который ей оставил.
– Ты что, правда ждал, что она тебе напишет? Через тридцать пять лет? И каждый день проверял
– Ну а почему бы и не проверять? Технически это несложно. Это почтамт. Когда я уезжал из Москвы, то никаких других здешних адресов не знал. Между прочим, это оказалась судьба. – Отец улыбнулся. – Я ведь не собирался сюда. Думал, долечу до Вены, а оттуда в Америку. Или там же, в Австрии, останусь. А когда Неля сказала, что не поедет со мной… Мне все стало безразлично – куда, зачем. И я поехал сюда. Просто потому, что оставил ей адрес иерусалимского почтамта. Я тогда думал, она мне все-таки напишет.
– А потом?
– Не знаю, Ваня. Не могу сказать, что я думал о ней постоянно.
– Но адрес проверял.
– Да.
Они вернулись домой и долго еще сидели на балконе отцовской квартиры. Отец хотел рассказать о том, как он жил, но рассказывал о другом.
Об Иудейской пустыне – сами ее контуры, говорил он, созданы для отчаянных ситуаций и безрассудных поступков, и только там он понял слова Сенеки о том, что в беде следует принимать опасные решения, и понял, как ему дальше жить.
И о Мертвом море он рассказывал – оно всегда, говорил отец, было местом великих чувств и действий, и это притягивает больше, чем странный его соляной пейзаж.
И как однажды смотрел он вот с этого балкона на Иерусалим, укрытый снегом…
– Это был очень глубокий вид, – сказал отец. – Много давал не только воображению, но сердцу. Скажи, а мама так все эти годы и жила на Краснопрудной?
Он только сказал, что хочет говорит о себе, но то и дело задавал такие вот вопросы о ней.
– Да, – кивнул Иван. – Тот художник, за которым она ухаживать осталась, вскоре выздоровел и сразу в монастырь ушел. Сказал, что это его духовный долг и все такое. И она осталась на том чердаке одна. На шестом месяце. А у этого художника был какой-то приятель Егоров – мама говорила, мелкий и расчетливый тип. Но тут его мелкая расчетливость оказалась на пользу: он посчитал, что она должна получить какую-то компенсацию за свою самоотверженность. – Иван усмехнулся. – И договорился с теткой из домоуправления насчет взятки, чтобы маме это помещение передать. Как мастерскую для молодой талантливой художницы. Таня продала жемчужное колье, которое у них с мамой от их мамы осталось, и как раз хватило на взятку за чердак.
– Только Нелька могла додуматься растить ребенка на богемном чердаке! – хмыкнул отец.
– Ну, меня она там не растила. Меня вообще Таня в основном растила, в Ермолаевском.
– Тебе повезло. – Отец помолчал. Потом проговорил: – Но как же глупо все это вышло! Если бы ты знал, Ваня, как я себя кляну сейчас…
– За что, папа?
– Я должен был задержаться в Москве. Разобраться, понять, что произошло. Мало ли что она мне сказала! Я же знал, что такое Нелька. Я был взрослый мужчина, а прислушался как дурак к словам девчонки,
– Игры сердца.
– Что?
– Так Таня говорит. Она говорит, что нельзя играть в такие игры.
– Правильно она все понимает, твоя Таня. Но что теперь толку об этом говорить? Ты вырос хороший, – повторил он.
– Откуда ты знаешь? – улыбнулся Иван.
– Для этого не нужно аргументов. Это просто видно. Сразу видно. Знаешь, есть такая история про лысых?
– Не знаю. Какая история?
– Кого следует считать лысым? У кого выпало некоторое количество волос. Какое именно количество? Один волос? Нет, одного мало. Два? Пять? Это количество можно обсуждать до бесконечности. Но нормальный человек и так сразу видит, кто лысый, а кто нет. Ну вот, при одном взгляде на тебя сразу видно, какой ты. Это у тебя от мамы такое свойство. – Отец улыбнулся. – У нее тоже все было написано на лице.
– А она говорит, что я весь в тебя. Жаль, что не весь, конечно.
– Почему не весь?
– Вряд ли у меня такая воля, как у тебя.
– Воля? – с недоумением переспросил отец. – А откуда ты знаешь, какая у тебя воля? У тебя был случай ее проверить?
– Да вроде нет. Ну, бывало, что приходилось собираться. Но это обычная концентрация сил была, ничего особенного.
– Тогда почему ты думаешь, что у тебя недостаточно воли?
– Ну… – Иван подумал о Марине, но вслух сказал: – Я думаю, по человеку сразу видно, есть она у него или нет. Та же история про лысых.
– Не та же, – возразил отец. – Пустая воля – это неприятная вещь, Ваня. Это как мускулы у культуриста. Вроде бы сильный человек перед тобой, но видеть его неприятно. И дело с ним иметь тем более неприятно, потому что ты точно знаешь, что этот человек посвящает свою жизнь собственному телу. А это не может вызывать доверия. Так и с волей: в абстрактном проявлении она своего рода духовный культуризм. Ты хотел бы выглядеть культуристом? – Он улыбнулся и добавил: – Поверь мне, когда это понадобится, воли у тебя хватит. И не на тебя одного. А на меня ты очень похож. Я это вижу.
– Да я и сам вижу. – Иван тоже улыбнулся. – Вихры эти… Ну и вообще. Я не только вижу, а…
– Я рад, что ты это чувствуешь.
Звезды мерцали, казалось, уже не в небе, а прямо у них на головах. Небо входило в этот город, в его улицы как в собственный свой дом. И Иван чувствовал это сейчас так же ясно, как почувствовал неназываемую силу, исходящую от камней Стены Плача, как почувствовал присутствие отца рядом с собою и присутствие в себе того, что составляло самую сущность его отца.