Игры сердца
Шрифт:
Уже у самой Стены он вспомнил, что не написал записку, в которой следовало изложить свои просьбы. Но не очень об этом пожалел – улыбнулся даже. Что-то девчоночье было в том, чтобы писать записочки с просьбами к Богу, будто к Деду Морозу.
Дома в Ермолаевском была книжка Александры Бруштейн «Дорога уходит вдаль», они с Олей в детстве читали ее и перечитывали раз по сто. И вот там как раз рассказывалось, как провинциальные институтки бросали за царский портрет, висящий в актовом зале, записочки с просьбами: пусть дуся-царь поможет им на контрольной по алгебре.
Иван подошел к Стене.
Его ладонь скользнула по камню. Сначала ему показалось, что камень тоже горячий, но в ту же секунду он почувствовал совсем другое… Словно молния пробила его руку! Ивана никогда не било молнией, и он знал, конечно, что ничего хорошего в ее ударе быть не может. Но в это мгновенье ему показалось, что молния бьет именно так – с такой вот переполняющей силой.
Он отдернул руку от камня, сделал едва ощутимый шаг назад. Но тут же подошел к Стене вплотную.
То, о чем говорил отец, что казалось Ивану просто красивыми словами, оказалось правдой: энергия этих камней была не метафорической, не символической – она была более ощутима физически, чем холод льда или жар огня. Он почувствовал это только сейчас, но почувствовал всем своим существом – всей кровью, которая пронизывала его тело, и всей силой, которая пронизывала его дух.
Иван не помнил, сколько стоял у Стены. Кажется, он то и дело касался ее рукой, проводил по ее камням, как слепой проводит по лицу родного человека, узнавая его черты.
К нему подошел старичок, что-то сказал на иврите. Иван непонимающе посмотрел на него. Отец – оказывается, все это время он стоял рядом с ним, – дал старичку несколько монеток и указал на Ивана. Старичок быстро проговорил что-то и повязал Ивану вокруг запястья красную шелковую ниточку. Что означает эта ниточка, Иван не понял.
Да его это не очень и интересовало. Когда он шел от Стены Плача, то не мог сказать ни слова.
– Ты почувствовал это только здесь? – спросил отец.
– Да. Я не понимаю, почему так. Почему именно здесь.
– Это кровь, Ваня. – Отец снова улыбнулся по-своему, одними глазами. – Такая это кровь. Она может проявиться в любую минуту. Самым неожиданным образом. У меня так и было.
– Когда?
– Ты можешь сегодня переночевать у меня?
– Да, – кивнул Иван. – Я позвоню ребятам, предупрежу. – И, улыбнувшись, добавил: – Ты тоже отвечаешь вопросом на вопрос. А я думал, откуда у меня это.
– Ну, это тоже кровь, конечно. Пойдем?
Они поужинали в маленьком марокканском ресторане возле отцовского дома. Мясо, приготовленное на огне, резко и тонко пахло неизвестными травами. На веранде второго этажа было шумно – посетители смеялись, галдели, спорили. Звезды вздрагивали в небе прямо над головой.
– Я часто здесь ужинаю, – сказал отец. – Они хорошо готовят. И здесь всегда простые, хорошие люди. Это сразу чувствуется.
– Ты живешь один? – помолчав, спросил Иван.
– Да.
– Почему?
– Так.
– А все-таки?
– Не спрашивай, Ваня. – Он улыбнулся. Улыбка получилась смущенная. – Мне трудно это выговорить.
– Папа… – Оказалось, что выговорить это легко. – Но ведь это же странно! То… из-за чего ты один. Как-то слишком красиво, тебе не кажется?
– Кажется. Но это так. – Отец помолчал, потом качнул головой и проговорил со смесью улыбки и досады в голосе: – Все-таки она должна была сообщить мне про тебя! Пораньше, чем через тридцать пять лет.
– Она думала, у тебя здесь давно есть семья.
– Когда Неля не думает, а сразу делает то, что чувствует нужным сделать, то это получается у нее гораздо лучше, – усмехнулся отец. – Я это понял в тот самый день, когда с ней познакомился, и сейчас уверен, что не ошибся. Она тогда бросилась защищать своего возлюбленного от хулиганов. Я бы на месте того возлюбленного всю жизнь носил ее на руках.
– Это был не ты? Тот возлюбленный?
– Нет, конечно. Я же говорю, мы с ней в тот день просто познакомились. Вернее, в ту ночь.
Глаза его снова улыбнулись. На этот раз не Ивану, а собственным воспоминаниям.
– Она тебя любила. Я только теперь это понимаю.
На это отец не сказал ничего. Но сказал о другом:
– Я страшно взволновался, Ваня, когда тебя увидел. Я думал, сознание потеряю.
– Ну да! – удивился Иван. – А я и не заметил. Лицо у тебя, во всяком случае, было совершенно спокойное. И голос.
– Ну, лицо!.. Лицом можно управлять, и голосом тоже. Меня этому учили.
– Учили? Зачем?
– Я работал в разведке.
– Когда в армии служил?
– И в армии. И потом.
– В Моссад?
– Нет. В другой.
– Поэтому ты долго жил в Европе?
– Да. Когда я сюда приехал, меня сразу в армию взяли, конечно. Мне тридцать лет было, это у нас призывной возраст. И так для меня вдруг это оказалось… неравнодушно! Сразу я это понял, во время присяги. Ее здесь принимают в крепости Массада. Это в Иудейской пустыне, над Мертвым морем, мы туда не успеем с тобой в этот раз поехать, жаль. Ну вот, я армию отслужил, а вскоре война началась, и меня опять призвали, уже как резервиста. Война Судного Дня, в семьдесят третьем году, не слышал про нее?
– Что-то слышал, – пожал плечами Иван. – Но особо не интересовался, если честно.
– И вот тогда, в ту войну, я впервые понял, что не создаю для себя какие-то специальные обстоятельства. Я ведь всю жизнь вот именно создавал для себя такие обстоятельства, чтобы проверить, на что способен. А в самопроверке для мужчины все-таки есть фальшь, так я думаю. Я и в работе своей – я вулканологом был, не знаю, говорила тебе мама или нет, – и в работе своей потому разочаровался, что не просто так ее когда-то выбрал, а как раз для самопроверки. Ну вот, а здесь я впервые ничего в себе не проверял, а просто делал то, что необходимо делать. В тот момент необходимо было воевать. И я понимал, что если не буду воевать, и хорошо воевать, то многие погибнут. А я сам если не погибну, то уже не буду то, что я есть. И я стал воевать, и научился воевать. Наверное, это было очевидно для многих – что я научился это делать хорошо. Война кончилась, резервистов отпустили по домам, а мне предложили работать в разведке.