Имя нам — легион
Шрифт:
Бабка Кирея, кажется, уловила мое настроение и забрала пекинеса себе.
— Бууссе, — сказала она, любовно гладя псину по голове. — Бууссе, пам-пам, па-ра-пам. (Хороший, мол, ты мальчик, Бууссе)
Ага, значит, так его зовут. Обрастаю знакомствами.
Мы опять замолчали. Я смотрел в небо, ожидая фейерверков, а старуха смотрела на меня. Что ж, я не возражал. Пускай полюбуется, небось редко встречала в жизни таких симпатичных дикарей. Кобель ее, кажется, задремал, да и я начал клевать носом. Темнота сгущалась. Наконец я встрепенулся: над головой
Из дома Светланы со смехом выбежали люди. Голые. Дамочек прибыло, их стало уже двое, а вот кавалеров так и осталось четверо.
Меня передернуло. Я, признаться, не ожидал, что половая жизнь Файра так насыщенна и безусловна. Я зашипел и отвернулся. Наверное, слишком откровенно. Бабка Кирея с изумлением воззрилась на меня. Странный молодой человек, подумала, должно быть, она. Вместо того чтобы разделить веселье со сверстниками, он плюется на них и сердится. Откуда занесло к нам такого анахорета, хотелось бы знать?
Она проводила умильным взглядом участников оргии, опять скрывшихся в доме, и поднялась со скамейки. Погладила меня по голове — совсем как своего Бууссе, и летящей походкой действующей спортсменки удалилась.
А я, не желая слушать всю ночь страстные вздохи разгулявшихся любовников, заночевал на скамейке. Вдруг еще ко мне с ласками полезут?
Под утро я здорово закоченел. Все тело затекло. Махнув рукой на брезгливость, я помчался в дом. Кажется, прелюбодеи спали. Я набрал в ванну горячей воды и бухнулся в нее, не снимая трусов. Отогревшись, я обтерся полотенцем и забрался в свой спальный кокон, который развернул прямо на полу кабинета.
Поворочавшись несколько минут, я понял, что заснуть будет не просто. Картина, на которой разгоряченная голая Светлана веселилась в окружении возбужденных мужиков, не шла у меня из головы. Вот тебе и богиня! Вот тебе и коммунизм. Мало того, что прекрасная девушка-мечта оказалась банальнейшей подсадкой местной контрразведки, так она еще и в моральном плане стояла ой как далеко от того идеала, который я начал уже было звать ее именем. И какое мне дело до того, что у них тут так принято? Я сам, разумеется, далеко не святой, но… черт, да я же не смогу так жить. И они мне еще предлагают остаться здесь навсегда, стать отцом! Чьим, простите?
— Господи, ты-то куда смотришь? — возопил я.
Ответа с небес не донеслось, зато спустя несколько минут на пороге комнаты возникла серебристо-коричневая фигура. Я без труда узнал Светлану. На ней были коротенькие трусики-панталончики с кружевными оборочками и едва прикрывающий грудь прозрачный пеньюар на тонюсеньких бретельках. Волосы ее были растрепаны, а в руке приглушенно светился розоватый ночник в форме слоненка.
— Что случилось? — обеспокоенно спросила она.
— Кошмар приснился, — буркнул я, изучая ее лицо.
Удивительно, что вчера, при ярком солнечном свете, я так плохо ее разглядел. Никакая она, оказывается, не девушка. Далеко не девушка. Если бы здесь можно было оперировать земными категориями возраста,
— Зря вы пришли, Светлана, — сказал я. — Зря. Спокойной ночи, — и отвернулся к стене.
ГЛАВА 4
Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ светлый и холодный.
Филипп чувствовал себя изгоем. Парией. Рабом-варваром среди римских патрициев и всадников. Невидимкой из рассказа Силверберга. Для жителей Файра его как бы не существовало. В лучшем случае на него просто не обращали внимания, ловко огибая, если он попадался на пути, или с изумлением вглядываясь в его лицо, если столкновения миновать не удавалось. В худшем — от него бежали.
Постепенно он свыкся с этим и больше не отчаивался, когда хохочущие только что нимфетки-купальщицы с ужасом кидались врассыпную из хрустальных фонтанов, едва завидев его, а молодые мамочки превращались в рассерженных кошек, прикрывающих грудью своих малышей и сверкающих на него враз налившимися первобытной злобой глазами.
Разумеется, сперва он пытался сделаться своим для них: здоровался, раскланивался, лучезарно улыбался, предлагал помощь или общество.
Увы, в его обществе и помощи никто не нуждался. Никого не радовали его улыбки. Не было человека, пожелавшего ему хотя бы раз доброго утра.
Слава богу, его хотя бы не пытались линчевать или побить камнями.
Будущее просто не приняло его. Вытолкнуло из себя, словно Филипп имел меньшую плотность, чем оно. Словно он — то-что-никогда-не-тонет.
Ha его вопрос: “Почему, черт возьми, никто со мной не дружит?” Светлана пожимала совсем по-земному плечами: не хотят, должно быть… почему же еще?
Собственно, она да еще бабка Кирея со своим Бууссе оставались единственными его собеседниками. Светлана — та, вероятно, в силу профессиональной необходимости. А Кииррей… Кто ж ее, старую, разберет? С нею Филипп и не разговаривал, в общем (он прекратил учить язык, как только понял, что общаться ему здесь попросту не с кем), — просто приходил и садился рядышком на все ту же садовую скамейку, согреваясь бескорыстным старухиным дружелюбием.
Она же гладила кобелька и дремала. На лице ее гуляла добродушная улыбка. А Филипп, послав к черту весь Файр вместе с его утопическими чудесами и высокомерием жителей, “дышал воздухом” и в охотку придумывал заведомо кабацкие стишки да частушки, полные ненормативной лексики.
Он вообразил, что быть вольным поэтом — его историческое призвание, которое он почему-то совершенно игнорировал раньше. Но ведь лучше поздно, чем никогда, не так ли? Тем более что ковыряться всю жизнь в земле, по примеру рядовых файрцев, он не собирался.