Инфракрасные откровения Рены Гринблат
Шрифт:
— Ты ведь знаешь, как я ненавижу весы, — отвечает она мачехе. — Я даже мальчиков не взвешивала, когда они были грудничками, считала, что сразу замечу, если вдруг станут тощенькими.
— Но ты ведь взвешиваешься, когда приходишь к доктору на осмотр?
— Потому-то я и бегу от представителей этого цеха, как от чумы… Ладно… в последний раз я весила сорок девять кило.
— Совершенно недостаточно для женщины твоего роста! Согласен, папа?
— Договорились, попробую стать ниже.
Неудачная шутка — даже Симон не смеется… Он ее отец, а между тем Ингрид зовет его папочкой
«Бедняга Симон, — думает Рена. — Он заранее пал духом и страшится будущего. Опасается, что я вознамерилась таскать их по Флоренции, тормошить, удивлять, впечатлять, подавлять своими знаниями, энергией и любознательностью. Наверное, он говорит себе: Нужно было лететь из Роттердама прямо в Монреаль. Отец боится разочаровать меня. “Не будь со мной строга. Прости, забудь. Я стар и безрассуден”[10], — говорит король Лир. В наше время шестьдесят два года — не возраст, но Симон и правда устал, а я на него давлю. Надоедаю и давлю».
Они наконец доели отвратительные слишком сладкие казенные булки и допили псевдоапельсиновый сок, но подумывают о второй чашке кофе — на сей раз не капучино, а просто с молоком. Рена идет к стойке сделать заказ, и патрон с плохо скрываемым раздражением отвечает, что капучино и кофе латте ничем друг от друга не отличаются. Ей приходится обговаривать детали — две большие чашки черного кофе и два горячих молока отдельно, — и она берет верх в споре. Отец и Ингрид пребывают в состоянии грогги.
— Ты знаешь итальянский?! — восклицает Ингрид.
«Разве это знание? — думает Рена. — Просто чужих, незнакомых людей меньше стесняешься, вот и болбочешь, если припрет».
— Тебе легко быть полиглоткой! — Ингрид не дают покоя лингвистические таланты падчерицы. — Замуж ты выходила за иностранцев, а благодаря профессии объехала все четыре стороны света.
Иными словами, никакой твоей заслуги тут нет! — ехидничает Субра.
«Это точно, — вздыхает Рена. — И бесполезно в сто первый раз напоминать, что четыре моих мужа — гаитянин Фабрис, камбоджиец Ким, сенегалец Алиун и алжирец Азиз — франкофоны и обязаны этим благородным французским колонизаторам. Кстати, мои квебекские любовники — преподаватели, дальнобойщики, официанты и другие разгребатели всяческого мусора — говорили по-французски. И пели тоже T’es belle, Donne-moi ип p’tit bec, Chu tombe en amour avec toue[11]. Я предпочитала их англоговорящим соседям и одноклассникам, слишком здоровым на мой вкус. В сексе они были прилежны, как в беге трусцой (кроссовки чаще всего снимали), в самый разгар действа задавали вопросы насчет природы интенсивности получаемого удовольствия, а после оргазма сразу вставали под душ!»
С тех пор английский действует на тебя, как холодные обливания? — интересуется Субра.
«Ессо[12]! Я не франкофилка, а франкофонофилка — питаю иррациональную слабость к французскому языку во всех его воплощениях… Но и с итальянским справляюсь идеально».
— Забавно слышать
— Это просто фигура речи! — обижается Ингрид.
— Конечно, дорогая, — соглашается Симон. — Фигура речи времен Христофора Колумба. До него люди думали, что Земля плоская.
Рена решает вмешаться:
— Давайте наконец выйдем на улицу…
«Они не могут отказаться, — говорит она Субре. — Не могут ответить: Знаешь, Рена, мы вообще-то приехали в Тоскану, чтобы всю неделю просидеть в номере средненького отеля с окнами во двор!»
Рена много лет не расстается с воображаемой старшей сестрой, которая одобряет все ее высказывания, смеется над всеми шутками, проглатывает все вранье (даже наглую ложь насчет брака с Азизом!) и гасит все страхи.
Cro-Magnon[13]
Через полчаса они выходят на улицу Гвельфа.
Увидев Симона в бейсболке цвета электрик и Ингрид в спортивной розовой куртке, Рена прячет раздражение. «Ладно, я выпью эту чашу до дна, — думает она. — И нечего краснеть, раз уж мы так живем…»
Первая точка маршрута — церковь Сан-Лоренцо, но через несколько шагов ее отца привлекает нечто в соседнем дворе. «Что он там узрел?»
— Что он увидел?
— Ноги, — отвечает Ингрид.
— Ноги?
— Да, — кричит Симон. — Идите сюда, скорее!
У Ингрид и Рены нет выбора, они подчиняются.
За грязным стеклом мастерской действительно стоит пара ног.
— Странно, правда? Как думаешь, что это такое?
«Да не знаю, я, папа, и какая, к черту, разница?! Флоренция — не эти ноги!»
Женщины подходят еще ближе. Ничего не скажешь, зрелище странное: ноги босые, через дырки видно, что они внутри полые, а сверху обмотаны шкурами разномастных животных. Но самое удивительное заключается в том, что ноги эти подняты вверх, слегка согнуты и разведены в стороны.
— Кажется, это поза роженицы, да, папа? — спрашивает Ингрид.
— Да, милая. Только ноги мужские! — отвечает Симон.
— Не хочешь сфотографировать, Рена?
— Меня не интересуют странные вещи!
Вот как? — Супра снова копирует интонацию Ингрид. — А триста пятьдесят «Дочерей и сыновей шлюхи» — это, конечно, не странно. Мафиози, хулиганы, трейдеры, спящие обнаженные — это в порядке вещей?
Рена пытается рассмотреть пространство за ногами, в глубине мастерской… и вдруг отшатывается с громким криком.
— В чем дело?
В нескольких сантиметрах от ее лица лежит на спине живой человек. С яркими карими глазами, чуть желтоватыми зубами, приплюснутым носом, низким лбом, рыжей бородой, волосатыми руками… Живой кроманьонец.
«Да нет. Ой, и правда. — Рена чувствует жар его тела. — Нет, не может быть! А вот может!»
Симон указывает на пыльную картонку на двери мастерской: «Изготовление чучел. Заспиртовывание».
— Восковая фигура, — предполагает Симон. — Полуфабрикат. Для Музея естественной истории, например. В данный момент мастер отделывает ноги, на которые потом и поставит торс.