Инфракрасные откровения Рены Гринблат
Шрифт:
— Ничего не выйдет! — безапелляционным тоном заявляет Ингрид.
— Еще как выйдет, будет стоять, как будто наклонился над костром.
Разрешив, хоть и приблизительно, тайну ног, они прилежно продолжили свой путь, но дикарь остался с Реной. Он не дает ей покоя. «Что это? На что похоже? Почему тревожит меня из своего далека?»
Симон неожиданно останавливается.
— Интересно, что чувствовала пещерная женщина, когда пещерный мужчина хватал ее за волосы и тащил по тропе, чтобы поиметь в пещере?
Рена вежливо смеется, подавив тяжелый вздох.
— Вряд ли это было приятно, — не успокаивается ее отец. — Острые камни,
Рена подхватывает почти неосознанно:
— Мне вот что непонятно: зачем было тащить ее в пещеру? Почему он не мог взять свою добычу на свежем воздухе? Неужели кроманьонцы отличались таким целомудрием? Или уже тогда занятия любовью считались сугубо частным делом?
Ингрид молчит — упрямо, напоказ. Она терпеть не может подобные шутливые диалоги. Считает ненормальным, когда отец с дочерью уподобляются ровесникам и отпускают гривуазные шуточки на тему секса. Попробовала бы она сказать нечто подобное своему папе! Даже подумать страшно! Одно сомнительное словцо — и он взглядом обратил бы ее в камень. Именно так. В камень.
А Рена разошлась и продолжает развивать тему доисторического соития:
— Ну почему мужик волочил даму сердца на ложе любви за волосы? Разве она не хотела предаться утехам плоти? Мне кажется, что зарок девственности возник позже, в эпоху неолита.
Одно я знаю точно, — Субра снова передразнивает Ингрид, — тебя ни одному мужчине не пришлось бы тащить в койку за волосы. That Rena is boy-crazy![14]
«О да, — соглашается Рена. — Стоит особи мужского пола положить мне руку на бедро, и я теряю силу воли, кровь бурлит, как ртуть, кожа отращивает миллион крошечных сверкающих чешуек, ноги превращаются в рыбий хвост. Я становлюсь сиреной. В желании мужчины, в его… властности… есть нечто гипнотическое. Чувство, что он выбрал тебя, именно тебя в этот самый момент, ужасает и пьянит! Пещерная женщина наверняка испытывала те же сладостные ощущения…»
Они идут дальше. Через пятьдесят метров Симон останавливается.
— Возможно, ей даже нравилось, — предполагает он. — Возможно, ее мозг вырабатывал столько эндорфинов, что она и боли не чувствовала. Как факиры, которые умеют ходить по углям.
— Охотно верю, — соглашается Рена.
— А может, факиры начинают чувствовать боль потом? — неожиданно вмешивается Ингрид. — И ожоги залечивают тайком, без свидетелей. Согласен, папочка?
— Нет-нет! — восклицает Симон. — О факирах написана куча книг. На подошвах их ног никто ни разу не обнаружил ни единого ожога, ни даже маленькой ранки. Это точно!
Они продолжают путь.
«Когда мой отец разучился разговаривать на ходу?» — спрашивает себя Рена.
Она старается не торопиться. Не все ли равно, с какой скоростью передвигаться? («Почему моя малышка Рена всегда так спешит?» — часто спрашивал Алиун, когда они были женаты. А один парижский журнал как-то опубликовал статью под броским заголовком «Что гонит вперед Рену Гринблат?») Сейчас ее нетерпение носит экзистенциальный, непереходный характер, а психика готова ко всему, что может случиться в этот день. Через двадцать метров Симон снова останавливается.
— Не исключено, что мать молодой троглодитки
— Кроманьонцы штанов не носили! — возмущается Ингрид.
— Забудь, — бросает Рена. — Зайдем в эту церковь?
Proroga[15]
Супруги просят передышки — они хотят посидеть на лавочке, прежде чем осматривать собор Сан-Лоренцо.
Симон закрывает глаза, и Рена смотрит на тяжелые веки, щеки и руки в старческой гречке, прорезанный глубокими морщинами лоб, поредевшие волосы. Ее папа… Как он отяжелел! И брюхо отрастил. Куда подевался еврейский исследователь, молодой стройный красавец, которого она обожала в детстве и все годы учебы в колледже в Уэстмаунте? «Ты тоже мечтал о Ренессансе, папа. Как же много возрождений упущено, сколько вырвано волос, пролито слез, подавлено воплей и растрачено лет по воле Тёмной королевы сомнений… Смотри, какая сегодня прекрасная погода, папа! Отпусти себя на волю, и пусть флорентийское солнце согреет твое лицо!»
В детстве Рене иногда дозволялось заходить к отцу и смотреть, как он работает. Кабинет матери либо пустовал, если та была в суде, либо она беседовала там с клиенткой и никто не имел права присутствовать при разговоре. (Мир мэтра Лизы Хейворд существовал под грифом «Совершенно секретно». Рена гордилась матерью, ее званием и местом работы. Кроме того — редчайший случай в шестидесятые годы! — выйдя замуж, Лиза отказалась менять фамилию. Да, мать Рены была исключительно независимой, чтобы не сказать неуловимой, женщиной.)
В «хорошие» дни Симон кивком указывал дочери на диван напротив своего письменного стола… Она обожала эти моменты. До чего же красив был отец, когда размышлял, сдвинув очки на лоб. «Мама — адвокат, а ты кто, папа? Что ты делаешь? — Ищу. — Ты что-то потерял? — Ха-ха-ха!»
Чудесное было время, хотя случались и неудачные дни, когда дверь кабинета отца оставалась закрытой и он безвылазно сидел там с утра до вечера. Днем — тишина и отсутствие, а ночью — «показательные разборки» с Лизой. Маленькая Рена, сама того не желая, узнавала массу новых слов: претенциозная, безответственная, псевдогениальная, ипотека, незрелая, принцесса-кастратчица… Симон грохотал, Лиза визжала. Симон пинал ногой стены, Лиза хлопала дверью. Симон переворачивал столы, Лиза била посуду. Вообще-то Рена могла только предполагать, что роли распределяются именно так, а не иначе, потому что во время скандалов пряталась под кроватью, затыкала уши, а голову накрывала подушкой…
— Мы вчера в поезде встретили одну даму, — начала рассказывать Ингрид. — Американку. Она сказала, что в Италии есть два города, которые нельзя не посетить: Флоренция и Рома.
— Так и есть, — кивнула Рена. — Но на Рим понадобилась бы целая неделя, а нам есть что посмотреть в Тоскане.
— Она говорила не о Риме, а о Роме, так ведь, папа?
Рена изумленно смотрит на мачеху. Нет, та не шутит… Симон наклоняется к жене, шепчет ей на ухо:
— Это один и тот же город.
Чтобы попасть в собор, приходится стоять в длинной очереди за билетами. Касса находится в галерее, ведущей к Библиотеке Лауренциана[16]. Ингрид оставляет Симона и Рену и идет во двор взглянуть на монастырские стены.