Иной мир (Советские записки)

Херлинг-Грудзинский Густав

Деревня, в которую после семидневных блужданий пришел Каринен, находилась километрах в пятнадцати от ерцевского лагеря. Мужики отвезли его в Ерцево, а оттуда конвой забрал беглеца в изолятор, где его, так и не пришедшего в сознание, до того изувечили, что три месяца он висел на волоске между жизнью и смертью, а потом еще два пролежал в больнице. Говорили, что Самсонов вообще не послал погоню, зная, что Каринен либо погибнет в лесу, либо придет обратно в лагерь. И он действительно пришел. «От лагеря некуда бежать, друзья, - всегда заканчивал свой рассказ Каринен, - свобода не для нас. Мы на всю жизнь прикованы к лагерю, хоть и не носим цепей. Мы можем пробовать, блуждать, но в конце концов возвращаемся. Такова судьба. Проклятая судьба».
– Не горюй, Русто Петрович, - сочувствующе утешали его зэки, - стоило того. Все ж таки неделя воли и пять месяцев больницы.
– «Это верно, - отвечал он с печалью, - но бежать не убежишь. Тут наша жизнь, братцы, тут наша гибель. Сама воля, и та против нас, как же тут бежать?».

–  Пошли спать, - говорили зэки, глядя друг на друга неподвижными взглядами, - кончается выходной день. Завтра опять на работу.

И тут же по нарам из уст в уста шепотом, как передаваемый все дальше каторжный пароль, переходили эти пронзительно горькие слова, ужаса которых не поймет тот, кто не был в советском лагере: ЗАВТРА ОПЯТЬ НА РАБОТУ.

ГОЛОД

Из моих лагерных наблюдений следует, что женщины куда тяжелее переносят обычный и половой голод, чем мужчины. Посему простой закон лагерной жизни гласил, что, сломив упирающуюся женщину голодом, удовлетворяешь обе ее потребности одновременно. Я говорю об этом без всякого цинизма. Если вообще имеет какой-то смысл вспоминать обо всем, что творилось в Европе во время Второй мировой войны, -

следует временно забыть о принципах общепринятой морали, которой руководствовались наши деды и отцы во второй половине девятнадцатого века и в начале нынешнего столетия, казалось, у нас на глазах воплощавшего в жизнь позитивистский миф прогресса. Правоверные марксисты утверждают, что абсолютной морали вообще не существует, поскольку все, что происходит с человеком, обусловлено его материальным положением. Это должно означать, что каждая эпоха, каждая страна и каждый класс общества создают свою собственную мораль - либо что все эти три фактора вместе взятые создают нечто, что мы называем неписаным кодексом человеческого поведения в данной точке земли. Немецкий и советский опыт в известной степени подтверждает такое предположение. Оказалось, что попросту нет того минимума инстинктивной выносливости и хитрости человеческой плоти, за пределами которого мы до сих пор привыкли рассчитывать на характер, силу воли и сознательное влияние духовных ценностей, - одним словом, нет ничего такого, чего не сделал бы человек от голода и боли. Эта «новая мораль» - уже не кодекс поведения порядочного человека, но кодекс умелого обращения с людьми, и первые зубки у этой традиции, оскалившей сегодня острые клыки, прорезались еще во времена испанской инквизиции. Не станем слишком поспешно пренебрегать этим фактом. Общим для обоих этих течений является уверенность, что человек, предоставленный самому себе - без веры в систему духовных ценностей, данную ему в откровение, или же в навязанную ему систему материальных ценностей, - всего лишь бесформенная куча навоза. Генетическая революция Лысенко извращенно отобразила, по сути дела, родственные тенденции Католической Церкви. Там человек погибает в пропастях греха и вечного осуждения, если на него не снизойдет сияние сверхъестественной благодати, - здесь он может быть таким, каким его сделают искусственно измененные природные условия; однако в обоих случаях он безвольный предмет в чьих-то руках и только от предварительной формулировки цели его земного существования зависит, взойдет ли на куче навоза требуемый образчик биологического культивирования или же благодатный цветок человеческой души. Я лично не принадлежу ни к людям, которым ужасный опыт войны повелел вступить в ряды исповедников «новой морали», ни к тем, кто видит в нем лишнее доказательство того, как слаб человек во власти сатаны. Я многократно убеждался в том, что человек человечен в человеческих условиях, и считаю бредовой бессмыслицей нашего времени попытки судить его на основании поступков, совершенных им в условиях бесчеловечных, - словно можно мерить воду огнем, а землю адом. Однако дело в том, что, когда я хочу объективно описать советский лагерь, мне приходится сойти в глубочайшие бездны ада и не искать, вопреки фактам, людей там, где со дна летейских вод на меня глядят лица моих умерших и, быть может, еще живых товарищей, искаженные хищной гримасой обложенного зверя и шепчущие посинелыми от голода и страдания губами: «Говори всю правду, какими мы были; говори, до чего нас довели».

В защиту женщин стоит еще, пожалуй, добавить, что лагерная мораль - как, впрочем, это бывает со всякой моралью - выработала и свое собственное лицемерие. Так, например, никому бы в голову не пришло хоть в чем-то обвинить молодого парня, который ради облегчения своей участи стал любовником старой врачихи, но красивая девушка, с голоду отдающаяся отвратительному старику из хлеборезки, была, разумеется, «блядь». Никто не рассматривал как «проституцию» общепринятое право почти всех бригадиров и техников каждый месяц являться в Третий отдел и оплачивать свой пост доноса ми, но женщина, выходившая за зону к начальнику, была «проституткой», притом самого худшего толка, ибо она нарушала зэковскую солидарность по отношению к вольным. Считалось делом естественным, что новоприбывший заключенный отдавал бригадиру остатки своей вольной одежды, чтобы получить некоторые льготы при расчете выполнения нормы (от которого зависела норма лагерного питания) и при разделении труда, но были люди, которых возмущало, что несчастная девушка, сгибающаяся под тяжестью топора на лесоповале, в первый же или во второй вечер отдавала бригадиру все, что имела, то есть собственное тело. Это лицемерие, кстати, чаще всего было связано с характером долагерного окружения тех или иных зэков. Зэк, крадущий хлеб у своего товарища, вероятно, погиб бы под ударами урок, которые обычно оказывались верховными законодателями и судьями в вопросах лагерной этики; но среди поляков был известен один священник, таивший свое пастырское достоинство под лагерными лохмотьями, который брал за исповедь и отпущение грехов по 200 граммов хлеба (на сто граммов меньше, чем старый узбек за гаданье по руке) и расхаживал по своему «приходу» в ореоле святости. Размышляя о причинах этого сложного и тягостного явления, я прихожу к выводу, что в каждом большом человеческом сообществе существует подсознательная тяга к тому, чтобы впрячь в ярмо «общественного мнения» жертв, изловленных на месте преступления, и этой недорогой ценой самому отчасти обелиться. Женщины отлично годились на эту роль, ибо у них редко бывали шансы торговать чем-нибудь другим, кроме своего тела, а кроме того, они приносили с собой в лагерь груз общепринятого морального мошенничества с воли, согласно которому каждый мужик, завоевывая женщину в течение первых часов флирта, обычно считается лихим соблазнителем, а каждая баба, отдающаяся тому, с кем только что познакомилась, - гулящей. Для русских, привычных к «браку за пять рублей» и минутным связям, совершающимся, точно физиологическая потребность, в общественных уборных, это собственно не составляло особой проблемы и скорее служило предметом насмешек на тему женского равноправия при новом строе, но иностранцы (не исключая и коммунистов) не раз заламывали руки над «общим упадком нравов в России». Так или иначе, а верно, что чаще всего женщин ломал голод и, раз сломившись, они уже без всяких преград катились по наклонной плоскости на самое дно полового унижения. Некоторыми руководила не только надежда облегчить свою участь или найти могущественного покровителя, но и надежда на материнство. Это не нужно понимать слишком сентиментально. Весь смысл был в том, что беременных женщин в лагере освобождали от работы на три месяца перед родами и на полгода после. Эти шесть месяцев давались на то, чтобы выкормить ребенка, после чего его уже считали подросшим, забирали у матери и увозили в неизвестном направлении. Материнский барак в Ерцево всегда был полон беременных женщин, которые с трогательной серьезностью катили перед собой на незримых колесиках свои торчащие животы, спеша на кухню за баландой. Зато о чувствах, о настоящих чувствах говорить почти не приходится, когда любовью занимаются на глазах других зэков или, в лучшем случае, на складе старой одежды, на пропотевших, вонючих лагерных лохмотьях. Годы спустя от этого остается отвратительное воспоминание, подобное разгребанию грязи на дне спущенного пруда, глубокая неприязнь к себе самому и к женщине, которая когда-то казалась такой близкой…

Через несколько недель после моего прибытия в лагерь - если не ошибаюсь, в январе 1941 года - тюремным этапом пришла молоденькая полька, дочка офицера из Молодечно. Она была действительно хороша собой: тонкая и гибкая, как колос на ветру, с девически свежим личиком и маленькой грудью, едва очерчивавшейся под темно-синей блузкой гимназической формы. Урки обсудили дело и оценили молодую кобылку весьма высоко, они сразу стали называть ее - вероятно, чтобы обострить свой пролетарский аппетит - «генеральской дочкой». Но девушка держалась великолепно: она выходила на работу с гордо вскинутой головой и каждого мужчину, который посмел к ней приблизиться, прошивала молнией гневного взгляда. Вечером она возвращалась в зону несколько присмирев, но по-прежнему неприступная и скромно-высокомерная. Прямо с вахты она шла на кухню за баландой и потом, после наступления сумерек, больше не выходила из женского барака. Было похоже, что ее не так легко поймать в западню ночной охоты, а возможность сломить ее голодом на работе затруднялась тем, что ее включили в смешанную, женско-инвалидную 56-ю бригаду, которая на продуктовой базе перебирала овощи или чинила мешки. (Зэки из 56-й, правда, не имели доступа к нашим источникам воровства, зато труд у них был сравнительно легкий.) Я тогда еще не настолько знал лагерь, чтобы предвидеть, как кончится эта тихая война, поэтому не колеблясь побился об заклад на половину хлебной пайки с инженером Поленко, заведующим овощным складом на базе, что девушка не сдаст ся. Вся эта игра возбуждала меня, так сказать, патриотически: я жаждал, чтобы бело-красные цвета гордо взвились на мачте победоносной добродетели. После семи месяцев тюрьмы у меня в голове еще и мысли не было о женщинах, и я всерьез был готов поверить угрозам следователя, обещавшего: «Жить будешь, но с бабой переспать не захочешь». Пользуясь своим положением грузчика, дружески связанного с урками,

я непорядочно повел себя по отношению к Поленко и, представившись девушке студентом из Варшавы (чтобы это не выглядело мезальянсом), предложил ей фиктивный брак, который в рамках лагерной этики на какое-то время уберег бы ее от облавы благодаря своеобразному ius primae noctis. Не помню уж теперь, что она ответила, но, должно быть, что-то вроде: «Как вы смеете!» - и я это дело оставил. Поленко держал ее на овощном складе и бдительно надзирал, чтоб она не воровала подгнившую морковку и соленые помидоры из бочки. Примерно через месяц после того, как мы поспорили, он пришел вечером в наш барак и молча бросил мне на нары изодранные женские трусики. Я отвесил ему с предельной точностью - и тоже молча - пол-пайки.

С тех пор девушка совершенно переменилась. Она не спешила, как бывало, на кухню за баландой, но, вернувшись с базы, гоняла по зоне до поздней ночи, как мартовская кошка. Ее имел кто хотел - под нарами, на нарах, в кабинках техников, на вещевом складе. Каждый раз, встречая меня, она отворачивалась, судорожно стискивая губы. Только раз, когда, случайно зайдя на картофельный склад на базе, я застал ее на куче картошки с бригадиром 56-й, горбатым уродом Левковичем, она разразилась судорожными рыданиями и, возвращаясь вечером в зону, еле сдерживала слезы, прижимая к глазам два худых кулачка. Я встретил ее в 1943 году в Палестине. Она была совсем старуха. Измученная улыбка на морщинистом лице обнажала выщербленные, гнилые зубы, а пропотевшая холщевая рубашка трещала на обвисшей, огромной, как у кормящей матери, груди.

В Ерцево всем был известен другой эпизод - не тем, что он был исключителен или необычаен, но просто его героиня оказала тоже довольно долгое, на фоне лагерных прецедентов, сопротивление. Героиней на этот раз была кудрявая Таня, московская оперная певица, которая расплатилась десятилетним сроком за несколько незапланированных танцев на балу у иностранных дипломатов. Ее сразу как «политически подозрительную» направили в бригаду лесорубов. Что же могла делать в лесу эта филигранная девушка с узкими, тонкими ладонями? Разве что подбрасывать ветки в костер, если бы попался человечный бригадир. Ей, однако, выпало несчастье понравиться гнусному урке Ване, и вот она огромным топором очищала от коры поваленные сосны. Тащась в нескольких метрах позади бригады рослых мужиков, она приходила вечером в зону и из последних сил добиралась до кухни за своим «первым котлом» (400 грамм хлеба и две тарелки самой жидкой баланды - выполнение нормы меньше, чем на 100%). Было видно, что у нее жар, но лекпом (помощник врача, что-то вроде фельдшера) был Ванин кореш и ни за что не давал ей освобождения. Все это тянулось две недели; по истечении этого рекордного, по меркам лесной бригады, срока Таня, еле волоча ноги, пришла вечером в барак лесорубов и, не глядя в лицо бригадиру, тяжко свалилась к нему на нары. У нее был такой счастливый характер, что она отнеслась ко всему происшествию весело и стала чем-то вроде бригадной маркитантки, пока какая-то похотливая начальственная лапа не вытащила ее за волосы из болота и не посадила за стол лагерных счетоводов. Потом я несколько раз слышал, как она пела русские песни в бараке «художественной самодеятельности», под аккомпанемент доносившегося от бригады лесорубов глухого ропота: «Московская блядь…» Что было бы, если б в какой-то момент она разонравилась своему начальничку и вернулась к «парням из леса»?

Голод, голод… Жуткое чувство, в конце концов превращающееся в абстрактную идею, в сонные видения, все слабее питаемые жизненным жаром. Тело напоминает перегретую машину, работающую на ускоренных оборотах и уменьшенном горючем, особенно когда в периоды интенсивной работы отощавшие руки и ноги уподобляются истертым приводным ремням. Где граница воздействия голода, за которой клонящееся к упадку человеческое достоинство заново обретает свое пошатнувшееся равновесие? Нет такой. Сколько раз я сам, приплюснув пылающее лицо к заледенелому кухонному окну, немым взглядом выпрашивал у ленинградского вора Федьки еще один половник «жижицы»? И разве мой близкий друг, старый коммунист, товарищ молодости Ленина, инженер Садовский, не вырвал однажды у меня на опустелом помосте возле кухни котелок с супом и, даже не добежав до уборной, жадно выглотал по дороге горячую жижу? Если есть Бог - пусть безжалостно покарает тех, кто ломает людей голодом.

Возможностью время от времени утолять голод обладали только грузчики в периоды снижения бдительности на продуктовой базе да расконвоированные зэки, которые выходили работать за зону по специальным пропускам. За зоной, однако, тоже было не так уж хорошо. С вахты мы не раз видели очереди перед деревянной избушкой на краю поселка. Вся лагерная администрация и охрана имели право купить там каждый день, кроме обычного пайка, два кило черного хлеба и кусок конской колбасы, а раз в неделю - пол-литра водки. Правда, в глубине поселка был еще один магазинчик, т.н. спецларек, но его врата отворялись только для десяти поименно перечисленных высших лагерных чинов. Во главе этого списка стоял начальник Каргопольлага, капитан государственной безопасности Колицын, за ним шел начальник 3-го отдела НКВД Каргопольлага, на третьем месте фигурировал начальник снабжения Каргопольлага Блюмен, на четвертом - начальник Ерцевского лагеря Самсонов, а потом шесть начальников главных лагпунктов. Изо всех из них я лучше всего запомнил Блюмена, поскольку вся продуктовая база тряслась со страху, стоило ему появиться с инспекцией. Впереди этого раскормленного кабана, с большими золотыми часами на правом запястье и бесчисленными перстнями на пальцах обеих рук, всегда плыло в морозном воздухе невидимое облачко духов. Он говорил мало и почти всегда одно и то же: «Надо честно работать, заключенные, это вам не курорт», - но передо мной как живая стоит его взбешенная, побагровевшая морда, когда, углядев гнилую морковку за пазухой у одной из работниц, он разорвал у нее на груди блузку и рубашку и отхлестал ее пухлой ручкой по обеим щекам. Этот случай стал на базе предметом комментариев, которые нетрудно угадать: тот, кто не прошел через советские лагеря, не может отдать себе отчета в размахе антисемитизма в России, тем более бурного и злобного, что сверху его подавляют и преследуют. Итак, жирная десятка получала несколько лучшее снабжение, и бывало, что наш добродушный конвойный не в силах был удержаться от вздоха, когда выгружали шампанское или конфеты для спецларька. Была и у них там, на воле, своя иерархия, свои причины для зависти и свои печали…

Только в бане можно было зримо оценить последствия голода, так как в бараках зэки спали обычно не раздеваясь. Крохотное помещение всегда тонуло в сером тумане сочившегося сквозь грязные стекла света и в клубах пара, подымавшегося из большой деревянной кадки с кипятком. Перед входом мы сдавали одежду и белье в прожарку, вешая его на железные крюки, а взамен получали по серому обмылку величиной с костяшку домино. Прожаренную одежду, железными кольцами надетую на длинную палку, через полчаса приносил из прожарки старый поп - опустив жердь книзу, он сбрасывал ее на пол в сенях. Приятно было ощутить на чистом теле твердые пласты разогретого полотна. Другой формы смены белья не было; мы ходили в баню примерно раз в три недели, и это был единственный момент, когда мы мылись по-настоящему, не ограничиваясь тем, что смачивали снегом затекшие гноем глаза, твердые, как кора, ноздри и засоренный рот. Тощий, полуголый учитель из Новосибирска - он напоминал индусского йога, когда глазами, затянутыми мутной поволокой, приглядывался к моющимся, - выдавал нам в бане по два ведра воды: кипятку и холодной. Бледные тени с ввалившимися животами и грудными клетками, на покрытых чирьями ногах, торчащих, как две сломанные спички, из шпульки бедер, с одрябшими половыми членами, свисающими из дырявого мешочка, сгибались под тяжестью ведер, задыхались в парной духоте избушки. Учитель из Новосибирска играл здесь роль евнуха из турецких бань, ибо неизменно выполнял те же функции, когда в баню приходили женщины. За щепотку махорки на одну закрутку от него можно было узнать, красивые ли у них грудь и бедра, сплющились ли уже старухи, словно колоды, по которым бьет механический молот, до того, что головы у них растут прямо из чудовищно раздувшихся бедер и ног, скрюченных на манер суковатых коряг, и сохранили ли еще молодые женщины остатки девичьей стыдливости и отчетливые очертания рук и плеч.

В тот день кто-то украл у меня с лавки обмылок, и я невольно бешено выругался на родном языке. Стоявший рядом над ведром горячей воды низенький, седеющий старичок поднял на меня мягкий взгляд и спросил, с трудом выговаривая каждое слово по-польски:

–  Может быть, вы знали Тувима?

–  Лично нет, - ответил я, обалдев от такого неожиданного вопроса, - но читал…

–  Ну, так помойте мне спину.

Когда я натирал его тощую спину мылом, он все мне объяснил, непрерывно покашливая. Профессор Борис Лазаревич Н. кончил до войны русскую гимназию в Лодзи и после революции уехал в Россию. С того времени он помнил гимназиста Тувима, который был младше его, и только потом из печати узнал, что тот стал известным польским поэтом. В 1925 году Н., тогда уже известный профессор, преподававший французскую литературу в Брюсовском институте в Москве, вызвал из Лодзи молоденькую девушку Ольгу, женился на ней, устроил ее в технический институт, а через несколько лет раздобыл для свежеиспеченного инженера-электрика место на одном из московских заводов. В 1937 году и муж, и жена были арестованы и приговорены к десяти годам за то, что у них был литературный салон, где занимались исключительно польской литературой. После трех лет разлуки они случайно встретились на одном из лагпунктов Каргопольлага и теперь вместе (такого не упомнят летописи советских лагерей) прибыли в Ерцево.