Иноземец
Шрифт:
Мы расстреливали дыни, от них только куски летели. Табини похлопывал меня по спине — легонько, ведь человеческие спины так легко ломаются — и говорил мне, что у меня настоящий талант к стрельбе. Но насколько он сам был талантлив, Табини, вот что сейчас важно. Насколько талантливо понимал своего пайдхи этот атева, четвертый по счету представитель своей стороны в Договоре?
Может быть, ему подсказал его предшественник, что у пайдхиин есть слабое место — тяга к личным привязанностям?
Что, чем дольше ты их знаешь, тем глупее они становятся, доверчивее, тем легче из них что-то выдоить…
В горле стоял комок, горький,
В совете говорили «он перегорел». Брен поверил им на слово и старался не считать Уилсона сукиным сыном. В последние два года правления Валаси Брен встречался с Табини, наследником, когда на время замещал Уилсона во время отлучек пайдхи — обычно это длилось несколько дней; Брен считал, что угрюмое настроение Уилсона вполне соответствует натуре предшественника Табини, а вот Табини ему нравился — опять это опасное слово… И все же, по сути дела, Брен лично никогда не верил, что Уилсон перегорел. Не может человек стать таким таким неприятным, чужим, если его собственный характер к тому не располагает. Ему не нравился Уилсон, и когда он спросил Уилсона, какое у того впечатление о Табини, Уилсон ответил ядовитым тоном: «Такое же, как обо всех них».
Брену не нравился Уилсон. Ему нравился Табини. Он считал, что со стороны совета было ошибкой вообще ставить на эту должность Уилсона, человека с таким предубежденным отношением к атеви.
А сейчас Брену было страшно. Он представлял себе ожидающие впереди долгие годы на должности пайдхи, думал, сколько лет мог попусту растратить в глупом заблуждении, которое он называл дружбой с Табини… Он видел себя на месте Уилсона — навсегда без жены, без ребенка, без друга, ведь Барб рано или поздно сообразит, что любой мужчина на Мосфейре — куда лучшая инвестиция: жизнь слишком коротка, чтобы сидеть и ждать, пока ее поманит и позовет какой-то парень, который время от времени появляется в ее жизни без всяких объяснений, ни слова не говорит о своей работе, а физиономия у него становится все мертвее, как будто ему один за другим перерезают нервы, управляющие выражением лица.
Можно подать в отставку. Можно вернуться домой. Можно сделать предложение Барб.
Вот только нет никаких гарантий, что Барб захочет выйти за меня. Нет между нами ни расспросов, ни общих забот, мы не делимся проблемами — только сказочные уик-энды в шикарных ресторанах и роскошных отелях… Я не знаю, что на самом деле думает Барб, я не знаю, чего на самом деле хочет Барб, я не знаю ее вообще ни с какой стороны, кроме тех отношений, ради которых мы встречаемся, отношений, которые только и есть между нами до сих пор. Это не любовь. Это даже не близкая дружба.
Брен попытался вспомнить людей, которых считал своими друзьями еще до
Он понимал, что за неделю не сумеет настроить Диану Хэнкс на здешнюю ситуацию. И вообще, куда ты, парень, подашься, когда передашь ей всю работу и навсегда, безвозвратно уйдешь прочь от дела, к которому готовился, которому собирался посвятить всю свою жизнь?
Как Уилсон — семидесятилетний человек, который только что видел, как убили Валаси, который только что вернулся домой, потому что его карьера кончилась вместе с концом правления Валаси, — и после сорока трех лет работы ему нечего показать, кроме сделанных им добавлений к словарю, горсточки научных статей и рекордного числа вето, которые он наложил на проект Горного шоссе. Ни жены, ни семьи. Ничто его не ждет, кроме преподавательской должности в университете, — а он уже не может общаться со студентами.
Уилсон не мог общаться со студентами-людьми.
Брен подумал, что, когда выберется из этой истории, будь она проклята, нужно бы написать статью об Уилсоне, о поверхности раздела между атеви и людьми, о своем разговоре с Чжейго и о том, почему Уилсон, с таким лицом и такой манерой держаться, не может общаться с аудиторией…
Прямо за стеной ударил с сокрушительным треском гром. Брен просто подскочил — а потом снова опустился в постель, только сердце теперь билось вдвое чаще, а в ушах до сих звенело.
В пушку попадает, сказала Чжейго. Обычное дело.
Он лежал и трясся — то ли от этого грохота, то ли от всей безумной ночи. То ли потому, что больше не понимал, зачем он здесь, не понимал, почему Тано, опытный охранник из Бу-чжавида, вдруг выхватил пистолет и выстрелил, когда они отправились посмотреть на трансформатор.
Посмотреть на поврежденный молнией трансформатор, когда над головой продолжают плясать молнии, а по голове лупит дождь?
Черта с два, Чжейго, черта с два! По призракам стрелял, как же! Чжейго, каких таких призраков ожидал Тано увидеть под дождем?
Призраки, которые прилетают регулярными авиарейсами — а самая плотная система безопасности на планете (если не считать нашу) не знает, кто такие эти призраки и откуда берутся?
Еще раз черта с два, Чжейго!
VI
— Веселенькая ночка, — сказала вдовствующая айчжи за чаем (она поклялась, что чай безопасен). — Вы спали, нанд' пайдхи?
— Время от времени.
Илисиди негромко засмеялась и показала на дракончика, летящего над холодным туманным озером. С перил балкона еще капало после недавнего дождя. Солнце поднялось, золотое, над горами по ту сторону озера, туман засветился под ним. Дракончик спикировал вдоль обрыва — перепончатые крылья на миг заслонили солнце — и снова взмыл кверху, держа что-то в когтях.
Хищник и добыча.
— Просто чума, — сказала Илисиди. — Метчейти их ненавидят, но я не хочу разрушать гнездо. Они сюда пришли первые. Что скажет пайдхи?
— Пайдхи согласится с вами.
— В чем — в том, что те, кто были здесь первыми, имеют естественное право собственности?
Два глотка чая, кусочек булочки — и Илисиди перешла в атаку. Банитчи велел быть осторожным. А Табини говорил, что я с ней справлюсь.
Брен задумался на миг — сначала собирался согласиться, потом отшутиться. Но сказал иначе: