Инсбрукская волчица
Шрифт:
– - Что там написано?
– - спросила я и объяснила: -- Я ведь не читаю по-немецки.
– - Там про меня, про то, что я сделала... Называют меня волчицей... А сами... Они что, лучше?.. Изображают из себя добреньких... Нет добрых, нет!.. Есть равнодушные, есть хитрые, есть звери... А добрых нет, нигде!.. Может и я бы была доброй, если бы ко мне по-доброму... Дитриха расписывают, как справедливого и честнейшего человека, а он пиявка, пиявка! Присосется, всю кровь выпьет... кровь...
Мне показалось, что сейчас с Анной опять случится припадок и, схватив со стола кружку с водой, я поднесла ей.
– - На, попей, успокойся.
Когда
– - Кто такой этот Дитрих?
Анна ответила не сразу. С минуту она сидела насупившись, глядя в одну точку, и наконец проронила:
– - Флориан Дитрих, следователь, он моё дело вел.
– - А почему ты называешь его пиявкой?
– - А как еще? Пиявка и есть.
– - Он тебя бил?
– - вспомнила я про изверга Надя.
– - Где ты видела, чтоб следователи сами били? Для этого у них подручные имеются... А ты бы не удивилась, наверно... Вы, мадьяры, живодёрство с молоком матери всосали. И этот поначалу вроде как спокойно спрашивал: что, где, когда... Протокол писал. Что он узнать хотел?.. Ничего я ему не говорила. А он, как пиявка, вопьется своими глазками-буравчиками, и чувствуешь, что такой не отлипнет. И не отлипал. Я по часам на стене следила: иной раз по семь часов подряд вопросы свои каверзные задавал... А я в ответ молчок...
Анна злорадно расхохоталась, а потом невольно потерла плечо. Всё-таки мне кажется, она лукавит и всё-таки дала слабину, рассказав инспектору всю историю, иначе она бы не стала так бурно реагировать на одно упоминание имени хитрого сыщика.
– - А потом ещё в камеру приходил. Один, без оружия...
– - Чего он добивался, признания?
– - Ему оно не сильно требовалось: улики, свидетели, и так хватало. Я просто молчала, ничего не хотела ему говорить, а они все добивались, отчего я на это решилась...
Мне показалось, еще чуть-чуть, и Анна начнет говорить и я наконец узнаю, что подтолкнуло ее "поджарить", по её выражению, стольких людей, среди которых были и те, кто не сделал ей ничего плохого. Действительно, вскоре волчица, удручённая воспоминаниями, начала рассказывать мне о том, как всё было. Я же готовилась выслушивать эту долгую и тягостную историю из жизни рано повзрослевшей гимназистки.
***
На часах уже половина десятого -- за окном давно стемнело. Однако время нисколько не смущало инспектора Дитриха, в очередной раз копающегося в бумагах. Он допрашивал меня уже четыре часа, и если первые дни он изображал заботливость, например, мог прекратить допрос, если чувствовал, что я устала или мне больно о чём-то вспоминать, то теперь его как подменили -- этот неприметный худощавый человек ростом лишь на полголовы выше меня, сейчас зачерствел и намеревался допрашивать меня до полного изнеможения. Теперь он был глух к моим протестам -- он просто, как робот, повторял ранее заданные вопросы, да со скукой смотрел в составленные ранее протоколы. Временами его несло, и он начинал задавать откровенно провокационные вопросы. Например, вчера спросил:
– - Я ознакомился с показаниями Гельмута Бекермайера, вашего математика, и он рассказал, что ещё загодя предупреждал фрау Вельзер и ваших родителей о том, что ваши похождения приведут вас в тюрьму. Не подскажете, откуда у него возникли такие мысли? Что предшествовало
– - Я не буду на это отвечать!
– - воскликнула я.
– - Ишь ты, -- глумливо усмехнулся Дитрих.
– - Такая маленькая, а такая умная -- уже знает, как следует допрашивать преступников.
– - Допрашивайте меня по уставу или я отказываюсь говорить!
– - вновь закричала я, а Дитрих мгновенно сменил тон и, сев напротив, мягко улыбнулся и сказал:
– - Простите, не хотел вас задеть, -- и вновь сел напротив меня, продолжая допрос, но уже строго по уставу.
Дитрих производил впечатление человека жёсткого и бескомпромиссного -- легко срывался на крик, особенно в разговорах с подчинёнными. Он всегда активно жестикулировал, и при допросах начинал нарезать круги по кабинету, стараясь держать меня в напряжении, при этом никогда не забывал, о чём я молчу, что недоговариваю, и непременно старался вернуться к этой теме. Вот уж воистину пиявка!
В свои сорок с небольшим он выглядел достаточно живо, и хотя седина всё больше охватывала его голову, с виду ему больше тридцати пяти и не дашь. Близко посаженные тёмные глаза постоянно бегали, он точно высматривал что-то, что могло бы зацепить его внимание. Чисто выбритое лицо было очень подвижным, и Дитрих то изображал искреннее сочувствие и интерес, то презрение и безразличие. Он почти всегда надевал чёрную рубашку, вообще, он постоянно носил чёрное, от чего казался ещё более угрюмым. Сложно было понять, о чём он думает, ведь он вёл себя исключительно непредсказуемо. Как-то он обмолвился, что сыщик по своей природе многогранен, и он вынужден менять образы. Вот уж актёр, так актёр...
Буквально на следующий день после моего ареста он распорядился организовать выводку на место преступления и провести следственный эксперимент. Когда жандарм доложил ему, что опасается стихийных действий горожан, Дитрих вскочил и буквально закричал своими лающими интонациями:
– - Если мы из-за каждого преступника будем менять график, всё вообще полтетит к чертям! Вот что, Франц, следственный эксперимент будет! Твоя же задача выставить оцепление. Если кто попробует пройти -- пусть пеняет на себя.
Умей я шевелить ушами, я бы непременно прижала их к голове, как это делают собаки при испуге. В этот момент он очень походил на Божену Манджукич, мать Сары Манджукич, моей одноклассницы. Одной из немногих, с кем я ладила. Её мать была вспыльчивой женщиной и легко могла сорваться на крик практически по любому поводу. Вот и инспектор в тот день выглядел раздражённым. Со встретившимися ему журналистами он был немногословен, лишь заверил, что никаких комментариев не даст, после чего довольно грубо сказал:
– - Проваливайте!
– - а когда мы отдалились от назойливых репортёров, он потёр нос и фыркнул: -- Ишь, налетели, стервятники.
Однако, на следственном эксперименте он был весьма энергичен.
– - Так, уточните-ка, Зигель, чем вы наносили удары?
– - Ножом, -- был ответ.
– - Ножом... Хорошо, каким ножом?
– - Охотничьим.
– - Так... Как вы наносили удары?
Заметив мой ступор он вызвался объяснить:
– - Ну вот я стою, на мне покажи!
Всё выглядело, будто суфлёр подсказывает забывчивому актёру его реплики -- я вела себя заторможено, выглядела местами даже глуповатой, а он будто уже знал полную картину преступления, и теперь лишь ждал, когда я подтвержу его догадки и знания. Не был исключением и этот пасмурный ноябрьский день.