Интеллектуальный язык эпохи: История идей, история слов
Шрифт:
Обращает на себя внимание то, что в энциклопедической статье, посвященной математику, упоминается о политике. Даже марксистские энциклопедии обычно ничего не сообщают о политических взглядах математиков. Появление в статье Кагана слов о «ярко реакционном свойстве» политических воззрений «школы» Бугаева заставляет предположить, что за превращением математика в консервативного сенатора стоит не прихоть фантазии, но неизвестные нам обстоятельства.
Само название «Московская философско-математическая школа» хорошо знакомо исследователям русской культуры начала XX века. Гораздо хуже мы знаем о том, что скрывалось за этим названием. Специалисты по истории математики много занимались работами московских математиков. Однако особенность «школы» заключается в том, что ее деятельность неотделима от истории идеологии (отсюда упоминание о политике в статье Кагана). Идеология «школы» почти не изучена, что отчасти объясняет сложившийся образ «школы», не определенный по существу (ни одного тщательного разбора ее философии нет), но отчетливо положительный [241] . Кроме того, в советское время московские математики были жертвами гонений со стороны властей [242] . Флоренский и Егоров погибли, Лузину чудом удалось спастись. Гонения сопровождались идеологической травлей. Московским математикам предъявляли обвинения в мракобесии и черносотенстве. В таких случаях сложно удержаться от простой реконструкции от противного: вновь формулируемые оценки определяются в конечном счете позицией враждебной стороны. Все это привело к тому, что название «Московская философско-математическая школа» связано (когда речь идет не об истории математики, а об идеологии) не столько с определенными представлениями о философских взглядах и идеологической позиции, сколько с крайне привлекательным образом духовного расцвета — привлекательным, расплывчатым и обманчивым [243] .
241
См.,
В книге А. Е. Година «Развитие идей Московской философско-математической школы» (М.: Красный свет, 2005) есть глава «„Реакционность“ идей Московской философско-математической школы» (С. 72–76). Характерны кавычки в названии. Автор утверждает, что «учение Бугаева» было «реакцией на колоссальную разобщенность различных слоев российского общества в социальном и культурном плане, реакцией на отсталость и инертность, патриархальную безличность российского народа» и т. п.
Исключением служат работы Шейнина о П. А. Некрасове, где прямо говорится, что тот был черносотенцем: Шейнин О. Б.Публикации А. А. Маркова в газете «День» за 1914–1915 гг. // Историко-математические исследования. М., 1993. Вып. 34. С. 196; ср.: Чириков М. В., Шейнин О. Б.Переписка П. А. Некрасова и К. А. Андреева // Там же. СПб., 1994. Вып. 35. С. 124.
Большая часть работ по истории Московского математического общества была опубликована в журнале «Историко-математические исследования», который, заметим попутно, полезен не только для историков математики. Так, в силу указанной особенности «Московской философско-математической школы» многие опубликованные здесь материалы (прежде всего архивные) важны для историков идеологии этого периода.
242
См. прежде всего: «Дело академика Н. Н. Лузина». СПб., 1999; а также недавно вышедшую книгу, где можно найти библиографию по этому вопросу: Graham L. R., Kantor J.-М.Naming Infinity: a true story of religious mysticism and mathematical creativity. Cambridge (Mass.): Belknap Press of Harvard University press, 2009. P. 125 ff.
243
В книге Лорена Грэхэма и Жан-Мишеля Кантора, где показана связь мистических представлений московских математиков (Д. Ф. Егорова, Н. Н. Лузина и П. Флоренского) и математических открытий Егорова и Лузина, о Флоренском характерным образом говорится: «Возможно, в некоторых своих сочинениях он был антисемитом» («Florensky was probably, in some of his writings, anti-Semitic»; Graham L. R., Kantor J.-M.Op. cit. P. 196). Книга в целом напоминает сюжеты прекрасных работ Фрэнсис Йейтс: перед нами просвещенное общество мистически настроенных ученых, делающих смелые открытия; упомянутый вскользь антисемитизм не омрачает общей картины и представлен как «слабость» Флоренского, которая если и проявлялась, то лишь на бумаге (in some of his writings). Ср. комментарий А. В. Андреева по поводу произведений П. А. Некрасова: «<…>сквозь строки отдельных пассажей Некрасова можно, при желании, увидеть даже непременный атрибут штама „черносотенец“ — антисемитизм» ( Андреев А. В.Теоретические основы доверия (штрихи к портрету П. А. Некрасова) // Историко-математические исследования. 2-я серия. М., 1999. Вып. 4 (39). С. 104; курсив мой — И.С.). Подобное представление о московском математическом сообществе этого периода необходимо скорректировать. В частности, об антисемитизме Флоренского, имевшем принципиальное значение для его мировоззрения, см.: Хагемайстер М.Новое средневековье Павла Флоренского // Исследования по истории русской мысли: Ежегодник за 2003 г. М., 2004. С. 86—107; Hagemeister М. Pavel Florenskij und der Ritual- mordvorwurf // Appendix. Materialien zu Pavel Florenskij, hrsgb. von Michael Hagemeister und Torsten Metelka Berlin; Zepernick: Kontexteverlag, 2001. S. 59–74. Об антисемитизме Некрасова см. ниже.
Как известно, название «Московская философско-математическая школа» появилось благодаря книге П. А. Некрасова «Московская философско-математическая школа и ее основатели» (1904). В отличие от Московского математического общества, это название не имело официального статуса. Состав «школы» не вполне ясен (так, можно усомниться в том, что Бугаев, которого Некрасов считает одним из основателей «школы» подозревал о своей принадлежности к ней). Вероятно, следует говорить скорее об определенной идеологической (в широком, а не только политическом смысле) тенденции, начатой Бугаевым и доведенной до абсурда Некрасовым.
В основе мировоззрения «школы» лежала мысль о доминирующей роли математики в системе наук и о необходимости ее использования в государственном управлении. «Так думал уже Пифагор: математика в основе всего». Цитата взята из статьи о системе французского образования, помещенной в современном учебнике французского языка, и едва ли обращает на себя внимание, представляя вариацию расхожей формулировки. Требуется некоторое усилие, чтобы заметить эту идею в других исторических контекстах, наделявших ее значениями, которые для нас потеряны.
В архиве Бугаева сохранился сделанный им конспект знаменитой книги Монтюкла «История математики» (в издании 1799–1802 гг.). Бугаев подробно записывает то, что многие математики пропустили бы как не имеющее прямого отношения к математике:
Montucla нах<одит> связь между нравственною чистотою и наклонностию к мат<ематическим> наукам. «Я не нахожу в ней софиста Протагора, развр<атника> Аристиппаи эпикурейца Zenon'a». В числе математиков он насчитывает Thales'a, Пифагора, Ксенократа, нач<альника?> перипатетиков Аристотеля, Платона, к<ото>рый гов<орил>, что он «g'eom'etrise continuellement». И дальше: « Платонпрямо сказал, что способные хорошо считать, способны ко всем наукам и искусствам», a Hippocrateсов<етовал> своему сыну Thessale'y заниматься ею для пользы медицины… Математиками были Bo"ece, Cassiodore, Gerbert (nana), Альберт Великий, Alcuin, Pascal. — Malebrancheпредпол<агал> для философии геометрический способ изложения [244] .
244
ОРК и РНБ МГУ. Ф. 41. On. 1. Ед. хр. И. Л. 1. (Ср.: Montucla. Histoire des mathematiques. Т. 1. P., 1799. P. 15–18. На обложке тетради с этим конспектом ошибочно указано издание 1758 г.)
Во времена Бугаева такого рода сведения, как правило, не интересовали профессиональных математиков [245] . Если для сравнения мы откроем статью д'Аламбера «Геометр» в «Энциклопедии» (в томе, вышедшем за год до «Истории математики» Монтюкла), то найдем похожие рассуждения. Утвердившаяся в XVII веке тенденция придавать математике значения, выходящие за рамки самой математики, видеть в ней основу образования, средство, благотворно влияющее на нравственность и общественную жизнь, то есть наделять математику идеологическими функциями, сохраняла силу и в XVIII веке. Так, изучение геометрии, согласно д'Аламберу, предшествует просвещению: «Возможно, это единственное средство, чтобы постепенно стряхнуть ярмо угнетения и глубокого невежества, под которым стонут некоторые страны Европы» (C'est peut-^etre le seul moyen de faire secouer peu-`a-peu `a certaines contr'ees de l'Europe, le joug de l'oppression et de l'ignorance profonde sous laquelle elles g'emissent) [246] . В данном случае математика идеологически маркирована, то есть воспринимается не только сама по себе, как определенная научная область, но и в связи с идеями о моральном и политическом совершенствовании общества [247] .
245
Следует, однако, заметить, что в своей «Речи о влиянии математических наук на развитие умственных способностей» (М., 1841) Н. Д. Брашман, по-видимому, также опирался на Монтюкла и в особенности на те пассажи его «Истории математики», которые заинтересовали и Бугаева (С. 7).
246
Encyclop'edie, ou Dictionnaire Raisonne des Sciences, des Arts et des M'etiers. Vol. 7 (1757). P. 627.
247
Подобным образом к математике относились
К середине XIX века математиков, которые бы проявляли интерес к универсальному значению своей дисциплины (что обычно и влечет за собой ее включение в ту или иную идеологическую программу), почти не осталось [248] . Однако мысль о том, что математика лежит в основе всех наук и способна благотворно влиять на общество, постоянно встречалась в историях математики.
Как самостоятельная дисциплина история математики возникает прежде всего благодаря цитированному труду Монтюкла [249] . Скорее всего, Бугаев читал его в молодости [250] , так что и для него эта работа стала введением в историю математики, которой он сильно интересовался. Большой раздел его библиотеки состоял из книг по истории математики и точных наук [251] .
248
Развивавший подобные идеи Вронский (1776–1853), несмотря на признанный математический талант, заслужил репутацию сумасшедшего. Заметим, в бумагах Бугаева сохранилась запись, где упоминается Вронский: «Мистическая Франция сочинение Эрдана изд. 1855 г. [ Erdan Alexandre. La France mystique: tableau des excentricit'es religieuses de ce temps. Paris: Coulon-Pineau, 1855], где гов<орится> о сведенборгистах, магнетизерах, колдунах новейшего времени, мормонах, Вроньском, мессианистах […] (купить)» (ОРК и Р НБ МГУ. Ф. 41. On. 1. Ед. хр. 256. Л. 2). Судя по этой записи, Вронский интересовал Бугаева как некий курьез (хотя отношение Бугаева к мистике, по-видимому, было гораздо сложнее, чем «ненависть», о которой писал Белый; см. Андрей Белый. На рубеже двух столетий. М.: Художественная литература, 1989. С. 53). При этом любопытно, что ученик Бугаева В. В. Бобынин посвятил Вронскому книгу ( Бобынин В. В.Гоёне Вронский и его учение о философии математики. М., 1894). О Вронском см. прежде всего: Zenkine S.Une herm'eneutique du sacr'e: le cas Wronski // S'eminaire «Signe, d'echiffrement, interpr'etation», URL: http://www.fabulaorg/colloques/document946.php.
249
См.: Swerdlov N. M.Montucla's Legacy: the history of the exact sciences 11 Journal of the History of Ideas. Vol. 54. № 2. 1993. P. 299–328.
250
Его датировка — не ранее 1857 года, но, судя по его почерку, едва ли и многим позднее.
251
ОРК и РНБ МГУ. Ф. 41. On. 1. Ед. хр. 252. Л. 8-11. Об интересе к истории и математики в России см.: Токарева Т. А.История математики в России: рождение дисциплины // Историко-математические исследования. 2-я серия. М., 2005. Вып 9 (44). С. 209–237.
От современных Бугаеву математиков идеи универсальной математики были далеки. Зато в книгах по истории математики они нередко излагались уже в самых первых главах, так как «отец математики» Пифагор был также и зачинателем традиции универсальной математики. Говоря о пифагорействе отца, Белый ссылался на его занятия теорией чисел [252] . Однако в варианте Бугаева они были тесно связаны с универсальной математикой. Изобретенная им «аритмология», скептически упомянутая Каганом [253] , стремилась распространить математику на предметы, которые обычно не рассматривались с математической точки зрения. «Пифагорейство» Бугаева, учитывая его увлечение историей математики, едва ли не включало в себя память о традиции универсальной математики, интерес к которой он оживил в среде московских математиков, опираясь на книжные источники.
252
Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка / Публ., вступ. ст. и коммент. А. В. Лаврова и Дж. Малмстада. СПб.: Atheneum — Феникс, 1998. С. 435; ср.: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. С. 61.
253
Каган В.Указ. соч.
В качестве косвенного свидетельства взглядов Бугаева на роль математики можно, как кажется, рассматривать каталог его библиотеки. Он был составлен в начале 1880-х годов. Бугаеву оставалось около двадцати лет собирать библиотеку, и, разумеется, позднее она была гораздо больше, чем 1611 книг, которые мы здесь находим [254] . Однако состав рубрик едва ли существенно изменился. В каталоге 28 разделов. Бросается в глаза (так как интерес к Бугаеву в данном случае обусловлен интересом к его сыну) количество книг в разделе «Изящная литература» и его положение: он самый последний, и в нем всего семь книг (меньше, чем в любом другом) [255] . После точных наук самое заметное место в каталоге занимает философия [256] . Есть разделы естествознания и медицины, историко-филологических наук и искусства, права и проч. Раздел философии делится на множество подразделов, среди которых, помимо ожидаемых психологии, социологии или этики с эстетикой, находим космологию и теологию [257] .
254
См.: Уланова А. В.Архивный фонд Николая Васильевича Бугаева в Отделе редких книг и рукописей Научной библиотеки МГУ им. М. В. Ломоносова // Рукописи. Редкие издания. Архивы: Из фондов отдела редких книг и рукописей (к 60-летию образования Отдела). М.: Водолей Publishers, 2008. С. 54–55.
255
Вот их названия (обращает на себя не только количество, но и до нелепости произвольный подбор):
«Алмазов, Б. Стихотворения. [М.,] 1874.
Голицын [С.В.] Былое времечко. М., 1874.
Мин Дмитрий. Ад. Данте. 1855 [Дмитрий Мин — переводчик; см.: Данте Алигьери. Ад. М., 1855].
Пальмин [И.И.] Сны на Яву. [М.,] 1878.
Писемский [А.Ф.]. Комедии, драмы и трагедии. [М.,] 1874.
Чаев, Н. Грозный царь Иван Васильевич [М., 1868].
Goethe. Faust. Stuttgart und Tuebingen, 1854».
256
Там же. Л. 70–78 об.
257
Там же. Л. 78–78 об. Здесь хранились самые разные книги: от Альфреда Мори ( Maurie A.La magie et l'astrologie. 3 е'ed. 1864) и Фламмариона ( Flammarion С.Les mondes imaginaires et les mondes reels, 1868; Contemplations scientifiques, 1870) до Кардека ( Cardec A.La g'en`ese, les miracles et les predictions selon le spiritisme, 1868).
Перед нами универсальная библиотека, собранная математиком, который проявлял очевидный интерес к традиции универсальной математики [258] . Едва ли, собирая ее, он забывал об этом, превращаясь в обычного «всеядного» читателя. Учитывая все сказанное выше, мы вправе предположить, что перед нами библиотека математика, считавшего, что все ее разделы имеют отношение к его дисциплине.
Заметим, что интерес Бугаева к художественной литературе, по-видимому, соответствовал последнему месту в каталоге. Нечто подобное повторится у его сына, ставшего писателем. В списках прочитанных им книг преобладает философия, беллетристики же совсем немного [259] . Просматривая каталог библиотеки Бугаева, мы лучше понимаем, почему комментарий к произведениям Белого требует обращения не только и не столько к литературным источникам. Писатель вырос в этой библиотеке. Свое стремление к универсальному мировоззрению он уже не связывал с математикой. Однако это стремление невозможно объяснить, ссылаясь лишь на общие тенденции эпохи. Необходимо учитывать интерес его отца к универсальной математике, след которой мы обнаруживаем и в каталоге его библиотеки.
258
См. также его брошюры: Математика и научно-философское миросозерцание. М., 1898; Математика как орудие научное и педагогическое. М., 1869.
259
См. прежде всего «Раккурс к дневнику», значительная часть которого представляет собой составленный задним числом дневник читателя, охватывающий период с 1899 по 1930 год (Белый работал над ним в 1930 году; РГАЛИ. Ф. 53. On. 1. Ед. хр. 100).
Вторая тема, которой необходимо коснуться, говоря о Бугаеве и Московском математическом обществе, логически не связана с идеей универсальной математики. Нет также прямых свидетельств, что Бугаев проводил эту связь. Однако в трудах его ученика Некрасова она заняла исключительно важное место. Речь идет об антисемитизме, свойственном Бугаеву и превратившемся у Некрасова — каким бы странным это сейчас ни казалось — в один из существеннейших компонентов его представлений об универсальной математике.