Интерпретаторы
Шрифт:
— Послушайте, друг мой. Я думаю, вы здесь — незваный гость.
— Еще бы! — Хозяйка отпрянула от отвращения.
И Саго внезапно спросил:
— Вы ежей не разводите? — Пинкшер в панике отступил в сторону. — Дело в том, — улыбка Саго была снисходительной, — что спину мою все время что-то покалывает. — Он оглянулся на гостей и кивнул каждому из них в отдельности.
— Надо звать на помощь, миссис Огвазор, — шептал Пинкшер. — Кажется, это безумный.
— Вы так думаете? — Саго рычал, как параноичный герой фильма ужасов, готовый броситься вниз с сорок шестого этажа. Пинкшер пронзительно взвизгнул, и пять десятков голов повернулись в их сторону. Профессор извинился и стал пробираться к ним сквозь стаканы и дым сигарет. Саго обдумывал отступление. —
Огвазор уже был на месте.
— Поздравляю, профессор, — Саго широко улыбнулся. — Желаю многих столь же прекрасных встреч! — Саго решил, что хозяин дома не священнослужитель, и не стал целовать ему руку, ограничившись сокрушительным рукопожатием. И с удивительной для себя быстротой он нагнулся и понюхал искусственную розу, приколотую у пупа профессорши. — Божественный аромат! Как настоящая. — И он сломя голову выбежал прочь из дома.
Он шагал быстро, ожидая невероятной погони. Затявкала соседняя собака, и он остановился. Возбуждение не проходило, сердце громко стучало в груди. Безумие погнало его назад. Он обошел дом Огвазора и скрылся в кустах, но неожиданно поскользнулся. Под ногой лежал пластмассовый лимон. Саго поднял его и, скрываясь в тени, подошел к распахнутому окну. Все были в сборе, все, безусловно, его обсуждали. Пинкшер выглядывал из окна, стараясь высмотреть выброшенные фрукты. Саго зажмурился. «Пинкшер, не искушай меня». И он досчитал до пяти, чтобы дать Пинкшеру возможность скрыться. Но тот продолжал стоять в окне и что-то говорил чете Огвазоров. Лимон был легким, и Саго подкрался поближе. «Ветер, утихни!» — пробормотал он и бросил лимон. Влажный, он ударил Пинкшера по губам — внезапный, полный мистических ужасов африканской ночи. Ведьмина бабочка, помет летучей мыши, заклинание, смерть, убийство.
Пинкшер, не соображая, что делает, повторил подвиг Саго, облапив чинных хозяев.
ЧАСТЬ II
Майские ливни в июле стали кровоточить, как проколотые в миллионах мест жилы жертвенного быка, скрытого в судорожных горбах туч; черного быка, откормленного на высоких и дальних нагорных пастбищах, куда не забредет ни один жираф.
Борение происходило и на земле, мосты уступали дорогу переполненным грузовикам, а влажный асфальт являл чудеса недозволенных скоростей героическим автомобилям, которые находили пристанище где-нибудь под обрывом. Кровь землян смешивалась с обесцвеченной насмешливой кровью быка и скрывалась в вечных подземных реках. Собор мироздания рухнул над близоруким Секони. Он слишком поздно заметил во мраке ночи несущийся на него грузовик. Дикий поворот, скрежет сорванных тормозов, и бессмысленная груда металла, и удивленное тело Секони лежали в мелких осколках стекла у разбитых дверей. В задранной бороде Секони спекались земля и кровь.
В день похорон Эгбо не помогло бегство к реке и скалам, где он, не видимый постороннему глазу, проливал горькие гневные слезы, и Саго не помогло недельное затворничество у Дехайнвы, где он пил пиво и извергал его тут же назад, а отчаявшаяся Дехайнва меряла ему температуру и старалась хоть как-нибудь привести его в чувство, а он кричал, что промок насквозь от ее рыданий. Он успокоился, лишь когда она согласилась раскрыть его священную рукопись и почитать ему вслух.
«...Я помню этот период в детстве, и дверь приземистого строения и цветной портрет пары сверхчеловеков, неземных, иноприродных, в коронах, золоте, горностае и драгоценных камнях, со скипетром и державой, на золотых тронах. Такие портреты были в доме повсюду, ибо родители были ревностными монархистами, и детскому взору изображенные на них персоны представлялись по меньшей мере четой ангелов, если не богом и
Человеку свойственно испражняться, божеству — дефекантствовать.
Это было моим настоящим Рождением, первым конкретным тезисом моей философии...»
На долю Банделе выпало утешать Аль-хаджи Секони. Проклятие старика внезапно утратило смысл, и он, потрясенный и сгорбленный, сидел и путался в мыслях о возмездии и раскаянии и приходил к выводу, что возмездие уже постигло его, хотя не смог бы выразить это словами...
А Кола снова и снова брался за кисти, мешкал, писал вслепую и поддавался наплывам горя и неспособности поверить в реальность случившегося...
Поздно ночью вернувшись с реки, Эгбо застал Банделе в том же черном костюме, в котором он был на кладбище, испугался, увидев в темной комнате неподвижную фигуру, и хотел включить свет, но голос Банделе остановил его:
— Это я, не включай.
— Банделе?
— Да.
— Прости.
— На столе записка тебе. От девушки.
Эгбо взял записку и пошел к себе, оставив каменного Банделе во тьме.
Незнакомая девушка писала:
«Я помню, ты говорил мне о друге Секони, скульпторе. Меня потрясла его гибель. Если я тебе нужна, я приду, но, кажется, тебе сейчас нужнее всего одиночество. Я очень, очень тебе сочувствую».
Под этим стояла неразборчивая подпись, и Эгбо впервые подумал, что не знает ее имени.
Через две недепи после похорон они вновь собрались в ночном клубе и равнодушно слушали завыванье смычка и гром калебаса бродячих уличных музыкантов.
В противоположном углу, изогнувшись, сидел альбинос, похожий на прокаженную луну. На его светящемся лице плавали струпья, похожие на отравленных мух. Кола на бесконечных салфетках превращал жирные пятна в щеки и глазницы альбиноса. Под конец он низвел его до задумчивого пятна в углу кабаре, а на первый план выступили гикающие огнеглотатели. Ударники били отрывисто, как в заграничных фильмах об Африке перед гортанным выходом колдуна.
— Я никогда не мог понять, как это делается, — сказал Кола. — Они глотают огонь весьма убедительно.
Дехайнва с опаской взглянула на альбиноса.
— Кого он здесь ищет? Отчего смотрит все время сюда?
— Ты имеешь в виду альбиноса? — не оглядываясь, спросил Саго.
— Ты тоже его заметил?
— Он ищет меня. Не знаю, как он меня выследил.
— Тебя? Что ему от тебя нужно?
— Сам удивляюсь. Нет никакого желания с ним говорить.
— ...Ойеоко мониран... ойеоко мониран... ойероба, ойероба...
— В Штатах была группа «Девы-кобры из Кококабуры», — сказал Саго. — Но глядя на этих, можно подумать, что это они. Те же воинственные крики, та же абракадабра, то же кривляние. Только в Штатах они прилично одеты.
— ...Ойеейе мониран... йяаау!
— Да разверзнутся небеса и выплеснут их отсюда, — молился Саго.
Сверкая руками, татуированный огнеглотатель медленно ступал мозолистыми ногами по языкам пламени.
Он обносил свой факел по кругу, демонстрируя жар огня. Он поднес его к альбиносу, и тот спешно закрыл лицо руками.
— Смотрите туда, скорее! — выкрикнул Кола, но огонь перешел к другому столу, и сидящий за ним человек прикурил от факела.
— Что случилось?
— Опоздали. На что был похож альбинос в огне!
Теперь он был, как всегда, неоново-бледный. Он сидел, как утопленник, невесомый, спорящий с силой земного тяготения.
— Он совсем не похож на Юсеи, — заметил Кола. — Юсеи нежная, даже красивая. Она и в семьдесят лет не будет такой, как он сейчас.
— Ты же сам говорил, что она показалась тебе неприятной.