Инвалиды
Шрифт:
Воронин подошел к столу и выпил залпом две рюмки.
– - Может быть, и ты выпьешь? На! Чего тут сторониться? Тебе тяжело -- выпей!..
Крюков протянул дрожащую руку за поданной ему Ворониным рюмкой, плеская водку, донес рюмку до рта и опрокинул.
– - Вот молодец! Давно бы так!.. Нет веры, и никто не возвратит ее нам... Зачем обольщаться? Все прохвосты! И я прохвост, и ты прохвост, а если не прохвост, то тебя заставят сделаться прохвостом... И наплевать!.. Пропаду я, пропадешь ты, -- кому до нас дело? Всем наплевать. И нам наплевать!.. Пей еще, другую!..
– - Нет, не могу... Не могу, Воронин!
Что-то тяжелое, давнее стало подступать к горлу Крюкова и душить его. Захотелось разрыдаться, громко разрыдаться...
– -
Так и не рассказал.
"Что рассказывать? Кому это нужно и кому интересно? Надо идти домой, в свою, одинокую каморку и остаться там одному, без людей... Бог с ними, со всеми!"...
И Крюков пошел домой.
Там он лег на свою постель и долго смотрел в темноту ночи застывшим, каким-то удивленным взором; лежал почти неподвижно, лишь изредка перекладывая руку с груди на постель, какую-то тяжелую, словно чужую руку, совсем лишнюю и ненужную... Под самое утро он закрыл глаза и задремал, и эта дрема была каким-то полусознательным состоянием, в котором попеременно вставали сладкие и тяжелые грезы, проплывали мимо лица "бывшей Вари" и пьяного Воронина, корректурные оттиски и гигантские буквы... И то "Варя" крепко жала ему руку, прощаясь у ворот дома, где она жила лет двадцать тому назад, то секретарь редакции совал в руку оригиналы рукописи и просил быть внимательнее...
Когда глаза Крюкова раскрылись -- было уже утро. Лучше бы не просыпаться, а дремать долго, долго и ловить в призраках сна сладкие грезы прошлого...
Странное чувство охватило Крюкова, когда он снова закрыл глаза... Какая-то теплота и приятная слабость изнеможения разлились по всем членам... Где-то там играли на рояли гаммы и экзерциции, где-то разговаривали, где-то смеялись, где-то стукали маятником часы... Но все это его не касалось и только глухо отдавалось в ушах. Где-то там есть квартирная хозяйка, которой Крюков обещал сегодня отдать деньги за комнату... Но какое ему дело до хозяйки, до каких-то там денег? Смешно!
– - Дмитрий Павлыч!
– - окликнула хозяйка в двери.
Но Дмитрий Павлыч, хотя и слышал этот окрик, но, во-первых, он прозвучал для Крюкова где-то далеко, а во-вторых, так и остался звуком: где-то кто-то сказал "Дмитрий Павлыч".
– - Дмитрий Павлыч! Вы обещали принести деньжонок, -- снова прозвучал голос, а Крюкову вдруг стало смешно и он расхохотался больным расслабленным смехом.
– - Я вас без шуток прошу... Дров не на что купить!..
– - "Дров... дров"... Кому-то там нужно дров... Это странно и смешно.
И Крюков опять начал смеяться, подскакивая в постели и впиваясь кистями рук в подушку.
– - Да вы что?
– - уже тревожно спросила хозяйка.
Последовала продолжительная пауза, а потом вдруг истерические рыдания словно прорвались, понеслись из комнаты постояльца и всполошили не только хозяйку, но и все население квартиры.
– - Дмитрий Павлыч! Дмитрий Павлыч! Что с вами, батюшка?.. О чем это, голубчик?
– - участливо говорила хозяйка, наклонившись над Крюковым, все тело которого судорожно подскакивало в постели и дрожало.
– - Что вы, голубчик?.. Володя! Принеси-ка стаканчик холодной водицы, -- сказала она своему сынишке, который стоял в дверях с перепуганным, тревожным личиком.
– - Полноте, батюшка! Да что же это такое? Дмитрий Павлыч! Умер, что ли, кто у вас?
– - Да, да... умер...
– - сквозь всхлипывания и рыданья прокричал, наконец, постоялец...
– - Пейте-ка вот! Вода холодная... Пройдет!..
Гимназист стоял у постели и удивленно-испуганными глазами смотрел на большого и лысого человека, который, приподнявшись на локте, плакал в своей постели, как маленький, самый маленький гимназист, получивший "единицу".
– - Пейте, еще пейте! Лучше будет...
Крюков жадно пил холодную воду и громко глотал ее, высоко вверх закидывая свою лысую голову.
– - Ну, чего
– - огрызнулась хозяйка на собравшуюся в дверях публику из кухарок и горничных.
– - Человек болен, не в себе, а они лезут!? Экая, подумаешь, невидаль...
Публика конфузливо ретировалась.
– - Ну... хорошо теперь... Спасибо... уйдите...
– - шепотом сказал Крюков, опускаясь на подушку...
– - Как это можно уйти, бросить человека?..
– - возразила хозяйка нежным, заботливым голосом.
– - Уйдите! Ради Бога, оставьте меня...
– - умоляюще прохрипел постоялец.
И его оставили.
Он провалялся в постели весь день и всю ночь, вздрагивая телом, и думал, настойчиво думал о том, зачем жить, зачем вся эта канитель, называемая жизнью? Зачем и о чем плакать, кому нужны эти глупые ребячьи слезы?.. Думал долго и настойчиво о том, что в сущности жизнь уже прошла, что впереди ничего, ровно ничего, не осталось, и нечего ждать, и нечего искать, что он -- больной, разбитый и изломанный человек, смешной окружающим и никому ненужный, что он человек, который давно уже умер...
XIV.
Когда наступило утро, зимнее, яркое, солнечное утро, с веселым, чистым небом, и приветливо заглянуло в комнату Крюкова, он поднялся с постели и стал задумчиво ходить из угла в угол, потом наскоро надел свое летнее пальто, накинул на плечи серый плед с бахромой, взял свою шляпу, измятую, с растянутой, безжизненно-обвисшей вокруг тульи резинкою, и пошел...
Дойдя до двери, Крюков остановился, подумал и вернулся. Бросив плед в сторону, он подсел, в пальто и шляпе, к столу, взял лист бумаги, перо и начал быстро и некрасиво писать:
"Удаляясь со сцены жизни, я хочу вам, господин Игнатович, сказать несколько слов на прощанье. Без злобы, без всякой неприязни к вам я скажу вам эти последние слова. Да, хотя мы с вами и расстались врагами, но ведь это была ошибка, ужасная ошибка!.. В сущности, мы друзья, в ослеплении не узнающие друг друга. Ведь смешно, мой хороший, честный юноша, еще самому себе создать врагов из людей, с которыми связан общим интересом, общей задачей жизни -- послужить, по мере сил своих, униженным и оскорбленным. Я хочу вам сказать еще, юноша, что вы были жестоки и бессердечны ко мне, старику... Пусть я -- психопат, никуда негодный человек, инвалид, смешной на ваш взгляд и окончательно бесполезный... Но ведь я отдал всю свою жизнь, с ее юностью, молодостью, с ее житейскими радостями и благополучием, на служение идее, которая делает нас братьями... Пусть все мое прошлое -- одна сплошная ошибка, мираж в ваших глазах, но ведь для меня-то это прошлое -- все, чем я жил и чем был жив... Вы еще молоды, и Бог весть, что выйдет в будущем, когда ваша голова станет седой и лысой, как у меня... Быть может, на смену вам придут новые люди, которые признают ваши взгляды и вашу деятельность тоже ошибкой... Как все это знать? Надо все это принимать во внимание... Я, действительно, больной и исковерканный человек, но неужели я был достоин такого оскорбления? Я вам и сам скажу: да, я болен, болен и нравственно, и физически и никуда не годен... Вы меня оскорбили и этим оскорблением только напомнили мне о том, что я знал и о чем давно думал, а именно о том, что моя песенка спета, и больше мне нечего делать. И моим последним делом я считаю последний братский, товарищеский совет вам, совет искреннего друга: не будьте жестоки к людям!.. Исправляйте ошибки, но исправляйте их осторожно, щадя человека; не думайте, что это легко и просто... Передайте мой последний привет вашей сестре и скажите ей то, чего я никогда ей не говорил: скажите, что когда-то, давно-давно, двадцать лет тому назад, я любил ее чистой, святой любовью юности и сохранил память об этой любви незапятнанной до последних дней моей жизни. Д. Крюков".