Инвалиды
Шрифт:
– - Неудобно...
– - Даже очень удобно... Вы знаете, что нам это торжество обходится в 150-200 рублей?.. Могу я, стало быть, пригласить вас?.. Приходите, я буду сердиться, если не придете...
– - Во всяком случае -- не обедать... Попозже, может быть... Посмотреть на людей...
– - И себя показать?
– - Неинтересен, Варвара Петровна!..
Крюков покраснел.
Но кто был заклятым врагом этого торжества, так это мать Порецкого -- Татьяна Игнатьевна, женщина пожилая, рыхлая и прямая до грубости в своих симпатиях и антипатиях. Как раз в этот день она
Одним словом -- ад, настоящий ад или, по крайней мере, каторга...
Поэтому Татьяна Игнатьевна дня за два до своих именин начинала уже -- как выражался доктор, ее сын -- "сатанеть": ворчала, кричала и шлепала ребятишек, чертыхалась и била посуду.
– - Достанется мне это торжество, прости Господи!..
И непременно у нас. Им что? Придут, нажрутся, напьются, да и уйдут... А ты тут майся! И отдохнуть нельзя...
– - говорила она в пространство, со злостью, еще накануне празднества.
– - Обычай, Татьяна Игнатьевна... Ничего не поделаешь, -- тихо возразил сидевший в углу Крюков.
– - Традиция!..
– - Хм... Обычай!.. Вы думаете, что они, как добрые люди, соберутся, поедят, выпьют, поиграют в карты да и по домам разойдутся? Держи карман! Начнут языки чесать -- речи свои бестолковые говорить, орать начнут, подкидывать друг друга, а потом...
Татьяна Игнатьевна махнула рукой и, понизив тон, продолжала:
– - Потом стыдно смотреть будет... Налакаются, -- прямо уходи вон! В прошлом году двое молодцов так и свалились в гостиной... Диван испортили... Двадцать целковеньких пришлось за одну обивку отдать... Хм!..
– - Будет вам, мамаша, -- недовольно заметил Порецкий...
– - Мамаша, мамаша... Намаялась с вами мамаша-то, хлебнула горя. Если бы не мамаша, так ты, пожалуй, тоже всю бы жизнь свою в Сибири пробыл... Вот что! Кто за тебя хлопотал, пороги обивал да прощенье вымаливал? Ах вы, неблагодарные!.. Ни стыда в вас, ни совести. Уж если мать не жалко, так хоть бы жену-то пожалел!.. Да разве можно в таком положении...
Порецкий состроил гримасу, махнул рукой и ушел к себе в кабинет.
– - Дмитрий Павлыч! Иди, брат, сюда!
– - крикнул он издали.
– - Небойсь, Дмитрий Павлыч сумел бы ценить мать свою, если бы она его теперь на ноги поставила...
– - проворчала Татьяна Игнатьевна.
Крюков шевельнулся в кресле, кашлянул и поправил галстух. Этот комплимент неприятно кольнул его самолюбие и заставил покраснеть...
– - Пора в типографию...
– - произнес он и встал.
– - Сидите! Куда вы? В кабинет, что ли? К нему?
– - Нет... В типографию надо идти... На всю ночь, до утра...
– - Ходил бы вот этак же в какую-нибудь типографию на всю ночь, если бы не мать, а то и еще хуже, в роде
– - еще раз проворчала по адресу отсутствующего сына Татьяна Игнатьевна и с жалостью посмотрела на Крюкова.
– - Так-то, батюшка! Наглупим в молодости, а потом и маемся всю жизнь. До свиданья, голубчик!
– - А кто такой этот Воронин?
– - спросил Крюков, желая узнать, не об известном ли ему Воронине идет речь.
– - Есть тут один стрикулист. Тоже студентом был... В прошлом году затесался незвано-непрошено на это самое торжество и такого скандалу наделал, что за полицией пришлось посылать... Пропойца.
– - Дмитрий! Ты уходишь?
– - спросил доктор, отворяя дверь кабинета, когда Крюков шел в переднюю
– - Иду... Мне пора... Скоро восемь.
– - Приходи завтра.
– - Может быть... Разве из типографии, если не будет поздно...
– - Какое там поздно! Завтра начнется, а послезавтра кончится... Приходи!.. Посмотришь публику...
– - Ладно, постараюсь... Прощай!
– - Будь здоров, голубчик!.. Да... я сейчас еду; быть может, по пути, подвезу тебя?.. Ах, нет!.. Нам, впрочем, в разные стороны. Тебе направо, а мне налево... Груша! Груша! Где же вы?..
Явилась горничная.
– - Подайте же пальто! Неужели вам каждый раз говорить?
– - Да они не даются, -- недовольно сказала Груша.
– - Я сам, сам... Не надо!
Но Груша, раздраженная несправедливым выговором барина, схватила за один свободный еще рукав пальто Крюкова и натянула его со злостью на гостя.
– - Ты, оказывается, знаешь Воронина?
– - спросил Крюков, стоя в пальто и шляпе в передней.
– - Знаю. А что?
– - Вот несчастный человек! Мне его страшно жаль.
– - Спился... Я уж с ним возился, братец, да бросил: два раза одевал его и обувал, пробовал ввести его в трезвое общество и никаких толков не вышло... Продержится неделю, много другую, и опять та же история, опять гол, как сокол, и является клянчить тридцать копеек...
– - Такой симпатичный парень...
– - задумчиво произнес Крюков, берясь за скобу двери.
– - Ужасно жаль!..
– - Чего тут жаль? Стрихнином надо насытить, жалеть совершенно бесполезно. В больницу надо его и стрихнином... Пьяный -- невозможный человек, и я советую тебе быть все-таки подальше... Привяжется, так трудно будет отвязаться... Скандалист ужасный.
– - Поклонись Варваре Петровне!.. Я с ней не простился, -- сказал, растворяя дверь, Крюков и почувствовал, как в лицо его бросилась краска.
– - Ничего!.. Ей сегодня нездоровится, капризничает... все это празднество виновато...
– - ответил вслед исчезающему за дверью Крюкову доктор и, когда дверь затворилась и сама заперлась, строго приказал горничной:
– - Пусть подают лошадь! Живо!
– - Лошадь, барин, готова, ждет у крыльца, -- ответила горничная.
– - А в таком случае -- шинель!
Груша кинулась к вешалке. Доктор немного на-гнулся, принял на плечи шинель и, надев бобровую шапку, подошел к большому зеркалу и поправил ее, сдвинув немного на бок. Потом покрутил ус, ловко подхватил борты шинели и двинулся к дверям.