Иосиф Трумпельдор. Гехолуц. Новый путь: Биография. Воспоминания. Статьи
Шрифт:
Ибо еще древние говорили, что побеждает не тот, кто безрассудно расходует людей, а, наоборот, тот, кто умеет сохранить резерв, чтобы в нужный момент поддержать передовой отряд. Пусть он помнит это, и пусть помнит также, что он — еврей. Второе письмо прислал старик любимому сыну, когда мы уже были в Японии, в плену, когда тот уже потерял в Порт-Артуре руку и был награжден чином и отличием. Отец писал ему, что он по газетам узнал о подвиге сына и его отличиях. Конечно, это для него большая радость, и он верит, что сын его останется крепок, и что он будет достоин своих славных предков.
В то время как отец Трумпельдора упорно именовал себя Вольфом, мать его величалась Федосией. Федосия Моисеевна была вторая жена у Вольфа Трумпельдора. Кроме Иосифа, у них было еще несколько сыновей и дочерей, но все они, кроме него, всосали в себе отрицательное отношение к еврейству, особенно к национальному, не знали его и не хотели знать. Они учились в русских школах, вращались среди русских, а если и среди
Федосию Моисеевну довелось мне видеть в то время, когда Трумпельдор уже находился в Палестине (1912 год), работал в колонии "Мигдал" и писал оттуда свои замечательные письма, которые, к сожалению, пропали. Мать приехала в Петербург повидать своего второго сына и сочла своим долгом познакомиться с товарищами Оси. Предо мною предстала довольно пожилая, стройная, высокая, красивая женщина. Говорила она чистым русским языком. О "своем Иосифе" говорила с большой любовью. Мечтала поехать в Палестину и жить вместе с ним в колонии: хозяйство она знает, работать умеет, и теперь она уже не "ассимиляторка". Правда, раньше она была далека от всего еврейского, но теперь все это прошло. Повлиял на нее, говорила она, Иосиф. Она даже старается теперь говорить по-еврейски (идиш)41 и молиться умеет. Она на все готова, лишь бы жить около сына в Палестине, в его "коммуне". Одним словом, она "каялась".
Такова была атмосфера и та среда, в которой рос Трумпельдор. Откуда, из какого источника подчеркнул свое яркое и напряженное еврейское чувство? Из хедера? Но из хедера он не вынес хороших воспоминаний, да не мог он вынести ничего отрадного из этой "жесткой, окаменелой школы", как он сам часто выражался. Влияла на него "улица"? Но улица в Ростове была русская. По-видимому, один только старик-отец своей религиозностью и своей неискоренимой привязанностью к еврейству был для маленького сына источником сначала не ясных, но потом всё более крепнувших еврейских настроений. Немалую роль сыграли книги, которые находил он у отца, — об испанской инквизиции, о Иуде Маккавее, Бар-Кохбе, о Самсоне, об Иехуде Галеви, о Палестине, об "Израильском царстве" и тому подобное.
Из хедера, в котором он проучился очень мало, Ося перешел в городское училище, в котором он, однако, жил одинокой, обособленной жизнью. Несмотря на свою всегдашнюю готовность делать для других все возможное, он не сблизился ни с кем из своих школьных товарищей: слишком велика и резка была разница между ним и его соучениками. Он жил уединенно, замкнуто, в своем мире фантазий, мало соприкасаясь с реальной жизнью, и это развило в нем чувство и воображение непомерной степени, особый идеализм и веру в людей. Вот почему он, впоследствии, так часто обманывался в людях. Окончив городское училище, он дальше продолжать свое образование не мог, так как не попал в норму и не был принят в реальное училище. Но выбрать себе профессию было всё же необходимо. И он остановился на зубоврачевании. Его старший брат был зубным врачом, и к нему Ося поступил в обучение. Он очень скоро освоился со своей профессией, начал зарабатывать и стал самостоятельным. Вместе с этим он упорно продолжал свое самообразование.
В этот свой юношеский период он наткнулся на сочинения Льва Толстого. Они произвели на него огромное впечатление и стали предметом глубокого увлечения. Он запоем читает и перечитывает Толстого. Учение это целиком поглощает его мысль и чувство, открывает перед ним новый мир, мир добра, человеческой справедливости и самосовершенствования. Юноша Трумпельдор счастлив, ему кажется, что он нашел себя, и он становится убежденным "толстовцем".42 Перестал есть мясо, не курит, не пьет, даже почему-то сахар не употребляет; непрестанно работает он над собою, чтобы довести себя до идеала, до совершенства. Сравнивая свою жизнь и воспитание с учением Толстого, он приходит к выводу, что господствующая система домашнего и школьного воспитания коверкает людей, извращает их, и что только идеи Толстого могли быть спасительным средством против всего зла, которое имеется в современном обществе. Отсюда его непрестанные мечты о переустройстве общества на новых началах.
Вскоре, однако, юноша-Трумпельдор начинает находить уязвимые места и в толстовстве, и первой брешью оказывается еврейский вопрос. Ведь Толстой христианин, и почти все его адепты — христиане, между тем ни он сам, ни его последователи ничего не предпринимают против еврейских гонений и погромов. Когда обращаются к Толстому по этому вопросу, он отвечает как-то не прямо, словно неохотно, неопределенно. Значит, и тут не всё благополучно?..
Всё
III. В Порт-Артуре
Трумпельдор не хотел поступать на службу вольноопределяющимся, на что имел право, а ждал свое очереди по призыву. В 1902 году он был призван и принят простым рядовым в 76-й пехотный Кубанский полк.44 Летом 1903 года, как мы писали раньше, он упросил начальство разрешить ему ехать добровольцем в Порт-Артур. В Порт-Артуре он служил в 7-й роте 27-го Восточного Сибирского стрелкового полка.
Порт-Артур разделялся на китайскую и европейскую части. Европейская часть, в свою очередь, делилась на старый и новый город. Наш 27-й полк был расположен в новом европейском городе, на Тигровом Хвосте (маленький полуостров), одна часть которого омывалась непосредственно Желтым морем, а другие две — бухтой, которая широко разливалась во время прилива. Когда началась русско-японская война, полк наш был выведен отсюда; он занял позиции в новом европейском городе, а именно, форты лит. Д., №№ 5 и 4 и Глубинную бухту; в этой же части крепости находились форты Длинная, Мертвая Горка, Высокая, которая, между прочим, решила участь Порт-Артура, и еще многие другие сопки и укрепления. Здесь же в последние три месяца осады происходила главная борьба за Порт-Артур.
Но Трумпельдору не сиделось здесь, он считал эти позиции "глубоким тылом". Он скучал от бездеятельности. Ежедневно одна и та же работа. Нет ничего нового, нет перемен ни в ту, ни в другую сторону. Мы осуждены на прозябание, говаривал он. Война ведь началась в январе 1904 года, а вот уже май, а японцев нет как нет. Появляются они раз в две недели, выведут из строя какое-нибудь судно Порт-Артурской эскадры и уйдут опять восвояси, а ты, пехотинец, сиди и жди у моря погоды...
Так, бывало, рассуждает он в кругу друзей и товарищей. Но вот наступил день 13 мая. На горах при Кин-Чжоу начались упорные бои. 7-я рота, находившаяся в резерве, выступила в поход и заняла позицию в 25-30 верстах от Порт-Артура, на Зеленых или Волчьих горах. Здесь впервые Трумпельдор показал свою неукротимую отвагу. О нем заговорили как о воине-герое. Он принял участие во многих рискованных вылазках и разведках. Его разведки отличались своим хладнокровием и выдержкой: он никогда не поднимал тревоги при встрече с неприятелем, а старался или взять его в плен, или же обратить его в бегство. Так продолжалось несколько недель, до тех пор, пока главные силы японской армии разбили русских и наши передовые отряды вынуждены были отступить к самому Порт-Артуру. 7-я рота вернулась "домой", в "глубокий тыл", на отдых. Трумпельдор принес с собой громкую славу героя и знак отличия военного ордена 4-й степени. Но он не собирался почивать на лаврах. Уже очень скоро его начинают тяготить сидения в "глубоком тылу". "Скука замучает, — обратился он ко мне однажды. — Знаете, следует поступить в охотничью команду". Охотничьи команды имелись тогда в каждом полку; им поручались самые рискованные предприятия, их посылали в самый жестокий огонь.
Задумано — сделано: Трумпельдор-охотник. Новые, сильные ощущения, новые неизведанные переживания, новые опасности: но опасности ему нипочем, а сильные переживания и ощущения, любит, смерти не боится; он — фаталист, он верит в судьбу.
В охотничьей команде он с первых же шагов встретился с антисемитизмом. Полковой адъютант выстроил всех охотников, обратился к ним с речью, в которой высказывал надежду, что между ними изменников и трусов не найдется, так как среди них нет ни одного жида. Трумпельдор не стерпел, выступил вперед и заявил адъютанту, что он — еврей, и, однако, он себя изменником и трусом не считает. Адъютант ответил, что его в расчет не принимает, ибо он ни чуть не похож на еврея. Трумпельдор тогда еще раз со всей настойчивостью подчеркнул, что он себя считает обыкновенным евреем, что, кроме него, есть еще в полку евреи — очень бравые, честные, расторопные; это видно и по приказам самого командира полка и по поведению тех евреев-солдат, которые занимают ответственные посты. Офицер ответил: "И тех, о которых ты говоришь, знаю я хорошо и говорю тебе, что они не похожи на евреев". Трумпельдору осталось только умолкнуть. Долго не мог он прийти в себя после этой беседы.