Ищем человека: Социологические очерки. 2000-2005
Шрифт:
Показательными можно считать данные о предпочтительности политической системы (табл. 4, 5).
Таблица 4.
«Какая политическая система кажется Вам лучшей?»
(N=1600 человек, % от числа опрошенных)
Распределение позиций в общественном мнении оказывается относительно стабильным, наблюдаемые колебания почти не выходят за рамки неизбежных ошибок измерения.
Самое примечательное в приведенном ряде показателей – весьма невысокий уровень принятия существующей, «сегодняшней» политической системы, как при теряющем поддержку президенте Б. Ельцине, так и в месяцы наиболее восторженных ожиданий, связанных с президентом В. Путиным. (Кратковременный рост оценок нынешнего порядка в момент напряженной политической конфронтации перед выборами 1996 года – явление ситуативное.)
Представление о временном, преходящем характере действующих социальных институтов и норм очевидно распространяется не только на политическую систему, но и на все прочие сферы социальной жизни. (Укоренившиеся в литературе и политическом обиходе термины типа «переходный» применительно к разным аспектам нынешней реальности основательно искажают картину происходящего, придавая видимость солидности малосодержательным определениям; имплицитные аналогии с органическими и другими чертами переходного возраста скорее усугубляют, чем устраняют дезориентацию.)Таблица 5.
Предпочтительная политическая система, 1996 и 2000
(Май-июнь 1996 года, апрель 2000 года, N = 1600 человек, % от числа опрошенных в каждой группе)
Изменения можно свести к таким основным моментам: i) симпатии к советскому строю возросли во всех группах, особенно среди самых молодых; г) симпатии к западной демократии ослабли, опять-таки заметнее всего – у молодежи и лиц среднего возраста; 3) предпочтения нынешней системы остались в целом
Таблица 6.
Политические предпочтения поклонников «русских кумиров XX века»
(Апрель 2000 года, N=1600 человек, % от числа назвавших данную фамилию)
Довольно отчетливо – хотя далеко не просто – прослеживается разделение поклонников кумиров по ориентациям на советское прошлое и на западные образцы. Предпочтение нынешним порядкам высказывают более молодые и демократически настроенные. Возьмем теперь распределение оценок переживаемого периода как «своего времени» за разные годы.
Таблица 7.
«Можете ли Вы сказать, что сейчас Ваше время?»
(N=1600 человек, % от числа опрошенных)
Получается, что доля определяющих текущее время как «свое» растет, притом за счет уменьшения доли затруднившихся ответить. По данным 2000 года (N=1600 человек), «время, в которое мы живем», считают «своим» 53 % в возрасте 18–24 лет, 46 % – в возрасте 25–39 лет, 32 % – в возрасте 40–54 года, 31 % – в возрасте 55 лет и старше.
Приведенные данные нуждаются, очевидно, в одном существенном комментарии. Дело в том, что с привлечением показателя «моего времени» мы переходим от социального времени, в координатах которого существует общественное мнение, к индивидуальному времени человека — молодого, взрослого, пожилого, преуспевающего или еле выживающего и т. д. Это последнее время всегда для человека «настоящее» в обоих смыслах («сегодняшнее» и «реальное»), в нем расположены все практические и нравственные человеческие интересы, заботы, расчеты, даже самые дальние. Измеряется оно не календарными мерами, конечно, а масштабами связи человеческих дел, поколений. В эти рамки укладываются как «реальное» (индивидуальное, родовое) прошлое, так и «реальное» будущее. К собственной жизни нормальный человек относится всерьез, – вне зависимости оттого, насколько серьезно или насколько положительно он воспринимает общественные, социально-политические и прочие события, институты, персоны.
В ситуации социальных катастроф и потрясений неизбежно возникает противопоставление индивидуального («серьезного») и социального («несерьезного») времен и противопоставление соответствующих нормативных структур. В частности, такой разрыв выражается в укоренившихся представлениях о неизбежности взаимного обмана, коррупции и пр. [50]
Что касается другой позиции приведенных выше табличных распределений – «демократии западного образца», то этот вариант многим кажется заметно более привлекательным по сравнению с нынешней реальностью, особенно – как и следовало ожидать – для более молодых и более образованных. Но повышенная привлекательность в данном случае далеко не равнозначна ценностному, а тем более практическому выбору. Слишком часто образ «Запада» оценивается в российском массовом сознании то как «зеленый виноград», непригодный для внутреннего потребления, то как «краса в чужом окошечке», то как прямая угроза. Эта тема часто рассматривается и в данном случае не является предметом обсуждения, поэтому ограничусь лишь одним замечанием. До последнего времени опросы обнаруживали явное преобладание предпочтений к «особому пути» и «особому порядку» (в смысле отличного как от советского, так и от западного образцов). Новейшая политическая струя – поиски западной поддержки или как минимум оправдания чеченской политики России – создает впечатление необходимости сближения с Западом, США, НАТО, и это не может не влиять на общественное мнение. Отсюда и некоторый, впрочем, довольно неустойчивый сдвиг настроений (см., например, кривую отношения к США в 2002 году), который требует осторожного к себе отношения – и отдельного анализа.
Пока части российского общественного мнения «западный» образец представляется наиболее вероятным для нашего дальнего будущего, другим – отрицательным ориентиром, от которого следует по возможности держаться в стороне – неясно, правда, в какой именно.
В любом случае статус самого «будущего времени» (не непосредственно ближайшего, а дальнего) представляется весьма неопределенным. Убогие мечтания о молочных реках в кисельных берегах (в партийной программе 1961 года было обещано, что уже через 20 лет «богатства польются полным потоком»), вряд ли серьезно действовавшие на многих, забыты напрочь, новых не придумано. Идеалы Будущего (с большой буквы), как отмечалось выше, всегда были возводимы на пьедестал иллюзиями Прошлого. В зрелых современных обществах, укорененных в разнообразии сложного настоящего времени, работает, видимо, категория продленной современности. В бедном настоящем, скрывающемся под маской «переходности», этого нет.
«Статус» прошлого в современной ностальгии
Никакие распределения массовых предпочтений сами по себе не дают ответа на вопрос о реальных функциях, о значении таких предпочтений в данный момент, в данном обществе, при данном соотношении действующих в нем сил и факторов. Подойти к ответу можно лишь окольными путями.
События и ценности ушедших времен в той или иной форме «работают» в различных обществах (речь не идет о чисто исследовательских интересах и т. п.). Традиции, социально-исторические ритуалы действуют в исторической Англии, в постисторической Америке, в не имеющих собственной истории новых государствах. Социальная ностальгия, психологически значимое для множества людей отношение к ретроспективным ценностям, присутствует во всех подобных ситуациях. Болезненной она может становиться тогда, когда апелляция к исторической памяти (в не столь давнем отечественном прошлом – к «юбилеям») заменяет или подменяет теряющие свою действенность средства социальной консолидации. И даже опасной – когда во спасение существующих институтов, авторитетов, политических акций привлекаются не просто атрибуты памяти, а средства, инструменты прошедшей эпохи.
С некоторой долей условности правомерно выделить два типа ностальгических феноменов – « символ » и «тень» прошлого. В первом случае речь идет собственно об апелляции к определенным узлам социальной памяти, которые наделяются специальным (например, ритуальным) значением. Во втором – о восстановлении «в правах» отвергнутых ранее социальных институтов, нравов, порядков. Символическое наследие прошлого как бы переработано временем, лишено непосредственного (оперативного) влияния на текущую ситуацию, обеспечивая преемственность и связь времен на уровне культурных значений. Как известно, на площади перед британским парламентом стоят памятники О. Кромвелю и королю Карлу I, казненному революцией XVII века, – история как история. Памятники царским особам, которые сооружаются в разных городах России, вполне можно отнести к ностальгическим символам прошлой истории, не задействованным в современных противостояниях и интригах. Иное дело – попытка вернуть на Лубянскую площадь памятник Ф. Дзержинскому, снесенный после провала «путча» 1991 года. Когда летом 2002 года московский мэр выступил с таким предложением, эту идею одобрили 56 % российских граждан. Доминирующее объяснение выглядит совершенно аполитично – необходимость сохранить память о прошлом. На деле в этой ситуации сработала скорее «антипамять» – стремление забыть о роли всей «чрезвычайщины» в недавней истории страны. А также о том всплеске демократических надежд, который был вызван событиями августа 1991 года. Вновь, как в скандальной полемике вокруг музыки национального гимна осенью 2000 года, аргументы демократов разбились о пьедестал – о массовое беспамятство; лишь интриги в верхах как будто затормозили эту затею. В обоих случаях речь шла не о символах, а скорее о тенях прошлого, используемых в определенных актуальных интересах.
Еще один предмет для подобного анализа – динамика оценок такого события XX века, как Октябрьская революция 1917 года. Как показывает недавний опрос (октябрь 2002 года; N=1600 человек), за последние пять лет, с 1997 по 2002 год, доля сторонников стандартносоветских оценок этого события («новая эра», «стимул развития») возросла с 49 % до 60 %, а доля склонных к пессимистическим суждениям («тормоз», «катастрофа») уменьшилась с 34 % до 28 %. Истоки наблюдаемого сдвига в настроениях понятны – дух времени, уводящий от старых, нередко искусственно раздутых конфронтаций. Главная же проблема – значение перемен в распределении позиций. Судить об этом позволяют ответы на прожективный вопрос того же исследования «Представьте себе, что Октябрьская революция происходит на Ваших глазах. Что бы Вы стали делать?» В такой воображаемой ситуации поддержка большевиков достигает 43 % (в 1997 году – 31 %), противостояние им – 8 % (было 7 %), а стремление остаться в стороне (переждать, уехать за рубеж) – 43 %. Скорее всего, всю ситуацию можно определить как продолжающуюся борьбу за важный символ прошлого. Но признаков активной ностальгии, стремления «вернуться» – не заметно.
Используя эти, сугубо предварительные, соображения, попробуем определить значение получаемых опросных данных.Таблица 8.
«Возможно ли вернуться к тому, что было при советской власти?»
(N=1600 человек, % от числа опрошенных)
По исследованию 2001 года (N=1600 человек), из тех, кто предпочел бы, чтобы «все оставалось как до 1985 года», 22 % сочли возврат к советским порядкам возможным, 66 % – невозможным. Из тех же, кто не сожалеет о ситуации до перестройки, возможность возврата полагают возможным 3 %, невозможным – 92 %. Следующие данные показывают уровень поддержки возвращения к советскому строю за ряд лет.
Таблица 9.
Поддержка возвращения к советскому строю, 1994–2001
(N=1600
Таким образом, при всех колебаниях настроений (самое очевидное – в марте 1996 года, когда было заметно преобладание электората Г. Зюганова в президентской гонке) возвращения прошлого желают немногим более одной пятой опрошенных, что примерно соответствует размеру электоральной поддержки компартии. Это значит, что массовую ностальгию по «положению до 1985 года» мы вправе характеризовать скорее как символическую, как выражение критического отношения к политике власти, – но отнюдь не как стремление вернуть советское прошлое. Причем, что стоит отметить, существенного влияния на уровень ностальгических настроений такого рода не оказали ни президентские выборы 1996 года, ни дефолт 1998-го, ни приход к власти нынешнего президента в 2000-м. (Следует, конечно, оговориться, что общественные настроения не определяют реальную возможность или невозможность какого бы то ни было перехода к «другим» порядкам – речь идет только о массовых предпочтениях.)
Очевидно, что для общественного мнения, при всех теплых воспоминаниях о стабильном и великом прошлом, проблемы выбора между «старой» и нынешней общественными системами давно не существует. Открытым – и не только для общественного мнения – остается вопрос о реальном характере и тенденциях эволюции существующей системы. Здесь массовое сознание оказывается неуверенным, колеблющимся, склонным поддаваться давлению сверху, – в сочетании с «давлением» непройденного, непреодоленного собственного прошлого.
За последние два-три года обозначилась явная тенденция к использованию в интересах властной «вертикали» характерных для советского периода инструментальных механизмов. В этом ряду – не только уже упомянутые механизмы символического происхождения, но «ползучая» реставрация политической цензуры, возвышение силовых структур и спецслужб и пр. Практически все такие шаги и намерения встречали одобрение со стороны большинства населения. Здесь перед нами – не ностальгия по прошлому и не «реставрация» его по полной программе, а иное явление, которое можно представить как реанимацию «теней» прошлого (или его сохранившейся инфраструктуры) для решения задач, с которыми властные институты не способны справиться иными средствами. К скрытой, «теневой» инфраструктуре прошлого можно отнести, видимо, не только неприкосновенные силовые инструменты власти, но и привычные установки общественного сознания, которое – особенно в напряженной обстановке, под воздействием силового поля власти и зависимых от нее массмедиа – готово принять привычный, авторитарный стиль политической жизни (и даже счесть его демократическим). Инициатива, однако, исходит не снизу, не от массового сознания, а от властной команды и претендентов на ее благосклонность.
Позволю себе одно – все же далекое, но исторически оправданное – сравнение. В конце 30-х – начале 50-х годов прошлого века сталинский режим, не собираясь реставрировать самодержавную монархию, укреплял личную диктатуру вождя восстановлением чиновничьей и военной иерархии, мундиров, табели рангов, политического культа, каторги, пыток, виселиц и тому подобных атрибутов, «тени» предреволюционного российского прошлого. Не место сейчас обсуждать, насколько эффективными или избыточными были – или могут быть – подобные «ностальгизмы», речь идет лишь о конфигурации соответствующих феноменов.
В любом случае обращение к «теням» прошлых эпох – признак болезненной нестабильности, неуверенности современных регулятивных структур общества. (К подобным ситуациям приложим известный совет «вспоминайте жену Лотову»…)
Вместо заключения: о смысле ностальгизма наших дней
Как мы видели, общественное мнение России пронизано ностальгией преимущественно символической. Желания возвращаться к прошлому немного, а средств для этого у него вовсе нет. Но общественное мнение, даже если бы оно было активным и организованным – до чего ему сейчас бесконечно далеко, – не способно само совершать повороты исторических масштабов, в лучшем случае они могут фиксироваться в распределении мнений. Стремление использовать отработанные социально-политические инструменты старого образца (на новой коммуникативной базе) наблюдается прежде всего в правящей элите и в ее рекламно-«технологической» обслуге. При все менее восторженной, но заметной поддержке большинства – в том числе из вчерашней интеллигентской и демократической среды. И при весьма слабом сопротивлении небольшой части этой последней группы. А также при неприятии со стороны старой, по возрасту и происхождению, коммунистической оппозиции; последнее обстоятельство также нельзя не учитывать. Даже все эти тенденции, вместе взятые, не способны «вернуть» страну в исходную точку перемен. Но на сегодняшний и завтрашний облик общества они влияют очень серьезно.
Понятный, доходящий до паники нынешний массовый страх перед публичными потрясениями и переворотами любого направления побуждает общественное мнение принимать как должное плоды подковерных интриг и «ползучие» сдвиги в политическом стиле и средствах деятельности властей. Определенную часть более просвещенного слоя, вчерашних демократов все еще околдовывают давно опровергнутые историческим опытом формулы экономического (или, на более современный лад, глобально-экономического) детерминизма, побуждающие к утешительным суждениям типа: «Пусть оглядываясь назад, через грязь, кровь и коррупцию, но идем вперед, врастаем в мировую экономику, и пр.» Примерно в том же направлении по-прежнему работает в массовом сознании давняя дихотомия, которая относила к «демократии» все и вся, противостоявшее партийно-советскому режиму, а ныне сохраняет демократические метки на режиме, от реальной демократии весьма далеком. За фальшивые формулы приходится дорого и долго платить всем.
Возвращаясь к проблематике, затронутой в одной из предыдущих статей [51] , следует повторить ее основной тезис: история не носит «линейного» характера, ее вариации не могут поэтому измеряться показателями «вперед», «назад», «отстать», «догнать» и т. п. Никакие «рыночные» преобразования – даже если бы они происходили достаточно последовательно и быстро – не могут поставить Россию в один ряд со странами, прошедшими иной путь в иных условиях. Реальное место страны в «глобальном» социальном пространстве в прошлом, сейчас, в сколь угодно далеком будущем зависит и от способа освоения («переваривания») ею чужого опыта – и собственного, непреодоленного прошлого со всеми его нынешними реминисценциями.«Человек советский» в эпоху перемен
В июле-августе 2003 года ВЦИОМ провел очередное, четвертое исследование в рамках программы «Советский человек». Опрошено 2000 респондентов по репрезентативной общероссийской выборке. (Напомню, что предыдущие опросы этого цикла проходили в 1989, 1994 и 1999 годах; N=1250,3000 и 2000 человек соответственно. Далее приводятся данные только этих исследований.) Анализ полученных данных позволит представить различные аспекты типичных ценностных ориентаций, установок, стереотипов, самооценки, настроений, ожиданий и разочарований, восприятия исторических событий и деятелей, присущих массовому сознанию различных общественных групп, которые в совокупности составляют социально-антропологический тип «человека советского», homo sovieticus. В соответствии с принятыми в начале работы исследовательского коллектива методологическими предпосылками мы стремимся рассматривать этот сформированный прошлой эпохой феномен в меняющихся общественных условиях как лабильный, адаптирующийся и – благодаря этому – в высшей степени устойчивый. Поэтому мы можем сейчас говорить о судьбе характеристик «человека советского» в постсоветских условиях.
Каждый новый этап разработки программы не только дает материал для понимания динамики изучаемого предмета (массового сознания «человека советского»), но позволяет глубже понять, а иногда и переоценить многие полученные ранее результаты и гипотезы исследования.
В настоящей статье рассматривается лишь одна из тем четвертой волны исследования – восприятие человеком общественных перемен последнего времени – в сопоставлении с результатами предыдущих опросов по той же программе.
Масштабы перемен
Начнем с самых общих – а потому и наиболее противоречивых – оценок происходящих перемен в общественном мнении. Как показывает исследовательский опыт, любые общие оценки (к чему бы они ни относились) чреваты парадоксами и противоречиями уже потому, что строятся на основе разных источников, как бы суммируя близкий и дальний опыт, информацию индивидуально приобретенную, групповую (полученную от «своих», от знакомых, встречных и пр.) и массовую, официальную и неофициальную.
Две особенности в общих оценках перемен общественным мнением бросаются в глаза. Во-первых, значительно более редкими стали представления о том, что в собственной жизни людей произошли большие перемены. Во-вторых, с годами необъяснимо возросло число считающих, что в их жизни «по сути дела ничего не изменилось». В то же время уменьшилась – и довольно заметно, в полтора раза – доля «разочарованных» («но все идет по-старому»).
Таблица 1.
«Для Вас лично за последние годы..
(% от числа опрошенных)
Рассмотрим эти тенденции подробнее, в разрезе возрастных групп.
Таблица 2.
Масштаб перемен в представлениях различных возрастных групп
(% от числа опрошенных в каждой возрастной группе)
Таким образом, «большие изменения» в 1994 году отмечали почти в равной мере все выделенные возрастные группы (но чаще – до 40 лет), а в 2003-м перемены явно «измельчали», особенно в глазах 40-летних и старше. Заметим, что такое изменение оценок произошло, в частности, в одной возрастной когорте, которой в 1994 году было 25–39 лет> а в 2003-м (примерно) 40–54 года.
Представления о том, что «ничего не изменилось», стали почти вчетверо (!) более распространенными во всех возрастных группах, причем они чаще встречаются у самых молодых и у самых старших. Очевидно, что в старшей группе такие мнения связаны с переживаниями трудностей жизни и ностальгией по прошлому (по-видимому, представления о переменах для значительной части опрошенных имплицитно связаны с понятием «изменения к лучшему»). Что же касается нынешних молодых, то у них нет собственного опыта для сравнения с дореформенным положением вещей; в 1994 году у тогдашних молодых людей такой опыт имелся; кроме того, на умы действовал разноголосый хор СМИ, воспевавших или проклинавших перемены.
Наконец, то, что уровень разочарования в переменах («оказалось, что все идет по-старому») во всех группах заметно снизился, скорее всего можно объяснить дискредитацией самих иллюзий относительно перемен: сейчас о них реже вспоминают.
Значимость перемен
Перейдем теперь к представлениям о значимости перемен в различных сферах жизни.