Ищем человека: Социологические очерки. 2000-2005
Шрифт:
Таблица 9.
«Если говорить в целом, Вы счастливы?»
(% от числа опрошенных)
Очевидно резкое увеличение доли считающих себя счастливыми за последние годы; за это время заметно уменьшилось число несчастливых. Рассмотрим более внимательно соответствующие данные по различным возрастным группам (табл. 10).
«Счастливые» настроения более всего возросли среди молодых, но и в старших возрастах самооценки заметно улучшились. Более наглядно представлена динамика индекса (последней колонки табл. 10) на рисунке 2.
Уровень образования оказывает определенное, но не особенно сильное влияние на распределение «счастливых» билетов. Вполне счастливыми считают себя в 2003 году по 19 % имеющих высшее и среднее образование и 16 % – среди малообразованных. «Скорее счастливыми» – соответственно 60 %, 56 % и 50 %, скорее и совершенно «несчастливыми» – 15 %, 18 % и 25 %. Иное дело – уровень благосостояния. Среди самой низшей группы («едва хватает на продукты») всего 42 % счастливых, несчастливых – 48 %, а среди состоятельных («хватает на товары длительного пользования, дачи и пр.») – соответственно 83 % и 12 %. А из тех, кто добился всего, что хотел, счастливыми считают себя 92 % против 3 %, из неудачников – 41 % (не так уж мало!) против 51 %. Главными признаками счастья, как и во времена В. Даля, выступают благополучие и удача (и еще в большей мере – это касается молодежи – надежды на достижение того и другого).Таблица 10.
«Счастливые» и «несчастливые» в различном возрасте
(%
Добавим некоторые штрихи к социальному портрету «человека счастливого». Он несомненно больше живет сегодняшним днем, ищет удовлетворения своих запросов в нынешней реальности. Вполне счастливые скорее не согласны с тем, что лучше бы сохранить в стране положение «как до 1985 года» (37 % против 42 %), в то время как у самых несчастливых соотношение мнений обратное (65 % и 22 %). Счастливые чаще (48 % против 42 %) признают, что в последние годы произошли большие изменения, несчастливые чаще (52 %) полагают, что «по сути ничего не изменилось». Среди несчастливых преобладает представление о том, что СМИ были более интересными в советское время (50 %), чем сейчас (20 %), тогда как «счастливые» предпочитают (52 %) СМИ последних лет и только 23 % выше ставят их работу в советский период.
Рисунок 2.
Индекс «счастья»
(разность между числом опрошенных, назвавших себя «счастливыми» и «несчастливыми», %)
Счастливые чаще признают моральную ответственность за происходящее в стране (18 % против 10 %) и за работу своего предприятия. Если бы можно было выбирать, 49 % счастливых и 50 % не относящих себя к ним предпочло бы небольшой гарантированный заработок, – различия не столь велики. Но «много работать и хорошо зарабатывать» в первой группе хотели бы 27 %, во второй – только 9 %. Завидуют те и другие, конечно, прежде всего богатым, притом почти в равной мере – 69 % и 65 %, затем талантливым, и тоже одинаково часто (30 % и 29 %), зато удачливым счастливые завидуют вдвое чаще (40 % против 19 %), – опять выходит на поверхность связь понятий счастья и удачи.
Но вот что кажется труднообъяснимым: к счастливым готовы отнести себя многие из неудачников и даже аутсайдеров позитивных перемен. Если взять обычную шкалу вариантов приспособления (адаптивного поведения), то среди тех, кто «не может приспособиться» к переменам, 54 % считают себя более или менее счастливыми, среди живущих «как раньше» – 750 %> среди тех, которым «приходится вертеться», – тоже 75 %, ну а из числа нашедших «новые возможности» таких все 90 %. К счастливым относят себя 83 % полностью «свободных» и 57 % тех, кто совершенно не считает себя свободными. Или, скажем, 92 % называющих себя «удачливыми» и 32 % «неудачников».
Как у бессмертного Козьмы Пруткова: «Если хочешь быть счастливым, будь им»? Распространенность желания видеть себя счастливым требует объяснений уже за пределами понятий удачи и благополучия. Одно из них – в массовом воображении за желанное счастье охотно принимаются отдельные признаки такого состояния или сопутствующие ему феномены, например, отсутствие крупных несчастий, бед, конфликтов, появление оптимистических надежд и, разумеется, реальные или преувеличенные сдвиги в положении страны и материальном положении граждан. В динамике социальных надежд сказывается механизм, подобный тому, который в экономике называют мультипликатором: относительно небольшие сдвиги в реальном положении (как к лучшему, так и к худшему) вызывают значительно более заметные изменения масштабов соответствующих ожиданий. В числе прочего, это связано и с масштабами самих ожиданий, запросов (в контексте данной статьи – критериев счастливых и несчастливых самооценок).
Можно отметить, что общественный оптимизм последнего времени практически во всех возрастных группах носит некоторый «ювенильный», порой даже инфантильный оттенок, поскольку обусловлен завышенными надеждами, в частности – на «отеческую» власть и ее высшего носителя.
Парадокс агрессивности
Как уже отмечалось, существование чувств озлобленности, агрессивности в 2003 году отмечают реже, чем четырьмя годами ранее, и еще реже респонденты признаются в их наличии у себя. Сейчас агрессивности чаще всего сопутствуют усталость, отчаяние, а также зависть (как «у других», так и «у себя»). Чаще всего (25 %) отмечают агрессивность «у других» 50-летние, реже всего – самые молодые, до 20 лет (9 %).
Но если рассмотреть реакции носителей различных общественных настроений на одну актуальную и острую проблему – отношение к приезжим «с Юга», получим картину несколько неожиданную и довольно однообразную. Наиболее распространенными оказываются в среднем подмеченные «у других» чувства раздражения (25 %) и неприязни (27 %) к мигрантам, реже упоминается страх (6 %); почти половина (44 %) никаких особых чувств не испытывает. Примечательно, пожалуй, что в этом пункте практически почти незаметны отличия в оценках чужих и собственных настроений («свои» чувства в тех же терминах описывают 23 %, 28 %, 4 % и 43 % соответственно). Признающие, что у них окрепли собственные чувства ожесточения, агрессивности, чаще других отмечают раздражение (38 %) и неприязнь (36 %) к чужакам. Примечательно другое: носители иных настроений в данном случае не слишком отличаются в описании своих эмоциональных установок. Скажем, из тех, кто отмечает у себя усталость, безразличие, о раздражении и неприязни говорят 31 % и 30 %, из отчаявшихся – 31 % и 35 %, из обиженных – 32 % и 31 %, из одиноких – 34 % и 27 %. Ненамного лучше и чувства тех, кто собственные переживания описывает скорее позитивно: так, из носителей «надежды» раздражение и неприязнь к приезжим испытывают 23 % и 28 %, «чувства собственного достоинства» – 23 и 29 %, «свободы» – 25 и 26 %, «уверенности» – 22 и 23 %. Короче говоря, если не две трети, то более половины или почти половина выражают свои переживания в связи с массовой миграцией «чужих» в резко негативных терминах, – но не связывают такие установки с ожесточением, агрессивностью. Объяснить последнее можно, видимо, массовым характером и привычностью враждебных (как известно, действующих и на официальных уровнях) установок в отношении «чужих». Кроме того, в общественном мнении такие реакции, скорее всего, расцениваются как защитные по отношению к «коренному» большинству населения.
Примерно такую же расстановку акцентов можно отметить и в отношениях к носителям нетрадиционных или отклоняющихся типов поведения [56] . Склонные выносить самые суровые «приговоры» девиантам не усматривают у себя агрессивности. Так, из высказавшихся за «ликвидацию» проституток отметили у себя рост агрессивности лишь 5 %, надежды – 37 %; из предложивших аналогичную кару гомосексуалистам признали рост агрессивных чувств 6 %, надежды – 34 %; из готовых уничтожать сектантов – соответственно 7 % и 35 %.
Чего боимся
Сравнительные данные по трем последним волнам исследования (в 1989 году вопрос о страхах не ставился) позволяют видеть снижение общего уровня тревожности как по сравнению с посткризисным 1999 годом, так и с 1994-м (табл. и).
В тревожном 1999-м опрошенные в среднем чаще высказывали опасения в отношении безработицы и возврата к массовому террору, но также – очевидно, под влиянием общей атмосферы – в отношении вечных проблем болезней, смерти. А в оптимистически успокоенном 2003-м заметно реже стал упоминаться страх не только перед социальными бедствиями (безработица, война, насилие, криминал, произвол власти), но и перед несчастьями естественного порядка – стихийными бедствиями, болезнями. Налицо еще одно подтверждение методологически значимого феномена: наличие или отсутствие определенной эмоционально отмеченной оценки – это отнюдь не непосредственная реакция на конкретный раздражающий фактор, но скорее рамка восприятия подобных факторов.Таблица 11.
«Боитесь ли Вы и в какой мере…»
(средняя оценка по пятибалльной шкале)Дополнение: взгляд «со стороны»
Все рассмотренные выше показатели общественных настроений были получены в результате оценки респондентами собственных эмоционально окрашенных установок. При иной постановке вопросов, когда респондентам предложено было оценить как бы со стороны (квазиэкспертным методом) динамику настроений в стране, «у других», результаты оказываются существенно иными.Таблица 12.
«За последние четыре года в России стало больше или меньше…»
(Январь 2004 года, N=1600 человек, % от числа опрошенных)Таким образом,
«Больше радости» и «больше уверенности» усмотрели только в среде молодежи до 30 лет. Лишь самым юным, до 20 лет, кажется, что в стране стало больше порядка и меньше страха. Единственная позиция в списке, относительно которой во всех возрастах однородное распределение мнений, – стало «больше свободы» (в самой младшей группе так считают 62 % против 19 %, в самой старшей – 49 % против 33 %).
По опыту многих исследований за ряд лет известно, что собственное положение, как и собственные настроения, опрошенные обычно оценивают заметно лучше, чем соответствующие показатели у других, в своем городе, районе, в стране. Точнее говоря, при оценке собственной и «чужой» ситуации у человека действуют различные рамки восприятия (в социологической терминологии – рамки соотнесения или координат, frames of reference). «Чужое» хуже не только потому, что «дальше» от непосредственно личной проблемной ситуации, но также и потому, что видится через иную «оптику» (в значительной мере через инструменты массовой информации). Эти часто используемые соображения пригодны для объяснения ряда отмеченных выше феноменов – того, что при росте массового «собственного» оптимизма преобладает мнение о том, что радости в стране стало меньше, а страха – больше. Не требует особых пояснений ситуация, когда те, кто чаще отмечают рост радости, чаще видят и рост свободы. Но для того чтобы понять, как соотносится как будто общепризнанный рост «свободы» с доминирующим представлением об уменьшении «порядка», видимо, нужно принять во внимание содержание самих этих понятий в общественном мнении. Оказывается, что отметившие «определенно больше» свободы в стране соотношение мнений о росте и падении порядка представляют как 30:67, а у отметивших уменьшение свободы в стране такое соотношение еще резче – 11:85. Скорее всего, дело в том, что сама «свобода» и в данном случае – ранее об этом шла речь применительно к понятию «свободного человека» – часто воспринимается как возможность действовать без каких-то ограничений («свобода от…»), вне установленного «порядка».Подводя итоги изложенным выше соображениям, следует признать недостаточной, а то и просто неверной употребительную трактовку показателей общественных настроений только как некоего «эмоционального фона» или «эмоционального баланса» в социальных процессах. Скорее всего, это показатели распространенных, принятых в обществе или определенных социальных группах, общественных установок, т. е. обобщенных и нормативно значимых ожиданий. Такие установки определяют рамки массового восприятия событий, социальных институтов, деятелей. Общественные настроения – это не текущие эмоциональные состояния множества людей, а значимая для деятельности этих людей « настроенность » на определенное восприятие и оценку социальных фактов. Фигурально выражаясь, общественные установки задают не просто «фон», а скорее «тон» общественного мнения (который и делает его «музыку», придает значение совокупности изменчивых фактов). Этот «тон» изменяется медленнее, в других масштабах времени по сравнению с текущей обстановкой, поэтому в общественном мнении привычные стереотипы восприятия явлений или лиц могут сохраняться как бы вопреки очевидности. Динамика общественных настроений российских граждан на протяжении четырех волн исследований по рассматриваемой программе дает обширный материал для анализа процессов такого типа.
О «большинстве» и «меньшинстве»
Предварительные замечания: категории фиктивные и функциональные
При интерпретации данных изучения общественного мнения самым простым и тривиальным представляется сопоставление позиций «большинства» и «меньшинства»: большинство поддерживает, возражает, доверяет, не одобряет и т. д.; меньшинство, соответственно, придерживается противоположных мнений. Тем самым исследуемая совокупность как бы заведомо разделяется на две обособленные части, которым приписываются определенные свойства, предпочтения, установки и пр. – т. е. происходит конструирование своего рода макросубъектов социальной деятельности. Между тем опыт показывает искусственность и даже опасность такой конструкции, способной вводить в заблуждение как исследователей, так и практических пользователей получаемых данных.
В настоящей статье основным материалом служат исследования по программе «Советский человек» (1989, N=1250 человек; 1994, N=3000; 1999, N=2000; 2003, N=2000), каждое из которых может рассматриваться как представляющее характерный момент социально-политической драмы совокупного, многоликого человека. Первая волна исследования отражает настроения и ожидания, которые были свойственны наиболее бурному и наименее определенному периоду пика, а затем падения ожиданий, связанных с перестройкой (т. е. примерно 1988–1991 годы). Две следующих волны относятся к разным фазам периода «постперестроечных» реформ и катаклизмов (1992–1999). Последняя волна исследования проведена уже в обстановке «авторитарной стабилизации», провозглашенной в 2000 году. В качестве дополнительного материала по каждому периоду используются также данные других массовых опросов, проводившихся примерно в те же или близкие сроки.
О критериях
В различных ситуациях линии разделения данной совокупности на «большинство» и «меньшинство» можно проводить по различным основаниям: например, по возрасту (молодые – пожилые), уровню благосостояния (бедные – богатые), социально-групповой принадлежности (рабочие – руководители), политическим позициям («левые» – «правые») и пр. Очевидно, ни одна из таких линий не является универсально пригодной или объясняющей. Кроме того, далеко не всегда работают «парные» (дихотомические) деления, приходится учитывать промежуточные, переходные варианты позиций и положений. В социально-практическом плане понятия «большинства» и «меньшинства» применительно к обществу в целом приобретают реальный смысл довольно редко – в ситуациях всеобщих выборов или референдумов, к тому же только при дихотомическом выборе. Да и здесь обычно речь идет об относительном преобладании определенной позиции в числе участников голосования (известно, например, что победитель в президентской гонке 1996 года в России получил поддержку 37 % населения, в 2000-м – 36 %, в 2004-м – 46 %; только в экстремальных обстоятельствах лета 1991 года избранника поддержали 61 % граждан страны). Во всех иных ситуациях, как стабильных, так и переломных, значение имеет определенное (необходимое, достаточное, значимое при данных условиях) «меньшинство». В тех же случаях, когда исследования показывают уровни одобрения, доверия или, наоборот, несогласия, недоверия и т. п., выражаемых большей частью опрошенных по отношению к какому-то деятелю, партии, позиции, – то это, как правило, показатели настроений, а не готовности действовать. В любом случае действующей силой является не «большинство» или «меньшинство», а структура, организация, институт, солидарная группа. В численном же плане (количество инициаторов и их активных сторонников) такая структура всегда составляет «лишь» меньшинство населения, даже одну из его фракций.
Подтвердить такую закономерность можно как социально-историческими примерами, в том числе из недавней отечественной практики, так и – что теоретически более значимо – соображениями относительно природы и функций изучаемых феноменов. «Большинство» и «меньшинство» – статистические, количественные категории, непригодные для характеристики действующих элементов (сил, структур) какого-либо социального действия. В некотором модельном («идеально-типическом») упрощении разделение функций между названными категориями можно связать с разделением способов организации жизни «обыденной» и жизни «общественной». Если для регулярного поддержания и воспроизводства «обыденной» жизни требуются «всеобщие» (в буквальном смысле) постоянные усилия, действия массового человека, то для ее организации в национальных, социетальных масштабах необходимы специализированные группы, структуры, организации. Иначе говоря, действия «специализированного» («элитарного») человека. Следует подчеркнуть, что в данном контексте «элитарность» – это никак не оценка моральных или интеллектуальных способностей индивидуума или группы, а только признак специализации его функции, подкрепленной спецификой социализации, авторитета и пр. В сложных и изменяющихся обществах именно элитарные структуры способны закреплять или переоценивать нормы, образцы, критерии социального поведения. Это относится не только к репродуктивным, но и к «реконструктивным» структурам, которые можно обнаружить во всех переменах, переворотах, сдвигах, процессах. (В таких ситуациях динамической структурой оказывается взаимодействие компонентов процесса.) Поэтому то, что для «количественного» наблюдателя предстает как соотношение большинства и меньшинства (или, скажем, «массы» и «элиты»), в макросоциологически понимаемом действии является функциональным механизмом общественных процессов, «связкой» массовидных и специализированных компонентов. Такое разделение, конечно, сильно упрощает реальные общественные механизмы, но дает некоторое представление об их функциях.