Ищем человека: Социологические очерки. 2000-2005

Левада Юрий Александрович

Таблица 4.

«Несет ли человек моральную ответственность…»

(% от числа опрошенных)

Очевидный вывод из данных таблицы 4: с 1994 года отмечается формирование «отчужденного» типа отношений между человеком и государством, который сохраняется, даже рутинизируется, несмотря на некоторый прилив этатистских ресурсов за последний период.

С этим в определенной мере связано и негативное отношение к политике, политикам, политическому выбору. 50 % опрошенных в 1999 году по программе «Советский человек» утверждали, что выборы, происходящие в последние годы, скорее «раскалывают» общество, чем сплачивают его. По мнению 40 %, многопартийные выборы принесли России больше вреда, чем пользы. Не согласны с таким суждением 29 %, причем они составляют большинство только среди тех, кто моложе 30 лет, среди избирателей СПС и «Яблока». Почти две трети (61 %) сочли «слишком большим» влияние политиков в нашем обществе. И одновременно 50 % (против 8 %) оценили влияние армии в обществе как «слишком малое», 37 % (против 16 %) таким же образом оценили влияние органов госбезопасности.

Разочарование явилось практически всеобщим, притом не только в том смысле, что оно охватило все слои населения, но и в том, что его адресатами оказались и власть (президент Б. Ельцин), и все реформаторы и сторонники реформ, да и все многообразные участники декларативной оппозиции. «Победителей» просто не оказалось. В этом, видимо, одна из причин широко распространившейся готовности обратить надежды не на лица и партии, а на сохранившиеся структуры старого порядка. Нетрудно заметить, что распределение общественных симпатий к началу 1999 года выглядит как ожидание «сильной власти», в которой опорой для нее являлись бы армия

и службы безопасности. Иначе говоря, общественное мнение было как будто готово к пришествию В. Путина задолго до того, как узнало его имя.

Здесь нужна существенная оговорка. Всякий анализ динамического ряда событий, совершаемый, естественно, задним числом, постфактум, имплицитно содержит некий соблазн исторического фатализма, т. е. установки на предопределенность, «предзаданность» наблюдаемого результата. В данном случае вопрос заключается в том, существовала ли альтернатива варианту социально-политического развития, начавшегося в конце 1999 года – в ситуации фактически всеобщего кризиса, глубина которого стала видна позже. В принципе из каждой ситуации, видимо, существуют различные выходы, более или менее вероятные, в разной мере подготовленные, заметные, популярные и т. д. в данный момент. А уже от соотношения действующих сил, в том числе и личностных (лидерских), зависит, какой из вариантов исторического сценария и как именно реализуется. Можно заметить, например, что в годы «перестроечного» перелома благодаря уникальному сочетанию сил и обстоятельств реализовался самый маловероятный, а потому никем не ожидавшийся сценарий. По сравнению с ним следующий перелом, 1991–1992 годов, был уже более вероятными более ожидаемым. «Путинский» же сценарий казался весьма вероятным, по крайней мере, с середины 90-х. Альтернативу ему могла бы создать влиятельная оппозиция тогдашней власти – то ли демократическая, то ли консервативная («левая»), опирающаяся на солидное, значимое «меньшинство». Но, как мы уже видели, такой силы в стране просто не было. Отсюда – видимая безальтернативность перелома 1999–2000 годов.

Акт III: структура «безальтернативной» поддержки

Исследование 2003 года и последующие опросы показали принципиальные изменения на российской общественно-политической сцене, в том числе в характере политического лидерства и структур поддержки. За отмеченным ранее «всеобщим» разочарованием в политике и политиках последовала все более полная замена политических механизмов и ресурсов власти административными [60] . Одним из результатов этих изменений стала деградация политической оппозиции всех типов, теряющей не только парламентские места, но и свою роль в государственной системе.

Выборы в Думу в декабре 2003 года знаменовали решающую победу административных структур над политическими. Успех государственной (президентской) партии «Единая Россия» был обеспечен преимущественно использованием административных ресурсов, прежде всего – официальной поддержкой со стороны президентских структур и лично президента. При этом партии нового думского большинства не требовалось предъявить избирателям какой-то более привлекательной программы действий по сравнению с программами (или лозунгами) оппозиционных сил; произошло простое присвоение чужих идей и терминов, которое лишило оппозицию собственного идейного багажа. Соблазн получить реальную прибавку к зарплате или пенсии оказался сильнее «протестных» стимулов.

Согласно данным четвертой волны программы «Советский человек» (2003), 50 % опрошенных считали, что люди в России больше всего ждут от власти «заботы о материальном благополучии граждан», 20 % упомянули ожидание «поддержания порядка», 10 % – «охраны законных прав и свобод». (Значительно меньше, 5 %, отмечали ожидания снижения налогов; по мнению 4 %, граждане ждали лишь того, «чтобы их оставили в покое», а 10 % полагали, что люди от власти «ничего особенного не ждут».) Следует отметить, что приведенная выше иерархия приоритетов ожиданий свойственна всем возрастам и электоратам всех без исключения партий, представленных на тот момент в Думе. Понятно, что таким ожиданиям скорее соответствует не плюралистическая демократия, а патерналистская (по крайней мере, по своим декларативным намерениям) система с единой вертикалью власти, безальтернативностью правящей верхушки и пр.

Сходство с образцами не столь далекого прошлого очевидно. Вопрос в том, насколько действенной является или может являться такая имитация. Ведь ни идейного, ни репрессивного, ни массовоэмоционального механизмов поддержания былого «единодушного одобрения» власти и лидера не существует. Так, в августе 2004 года (N=1600 человек) 68 % опрошенных «в целом» одобряли деятельность президента, но 30 % ее не одобряли. При общем весьма высоком уровне доверия к президенту (те же 68 %) полностью доверяли ему 11 %, не доверяли 27 %. Если взять показатели эмоционального отношения к В. Путину, то явно позитивные чувства (восхищение, симпатии) испытывали 29 %, сдержанные (не могут сказать ничего плохого о нем, нейтральные, настороженные) – 59 %, негативные (ничего хорошего, антипатия, отвращение) – 9 %. Довольно сложная, многоступенчатая структура поддержки первого лица в динамике последних лет представлена в таблице 5.

Таблица 5.

«С какой оценкой деятельности В. Путина на посту президента России Вы бы скорее могли согласиться?»

(N=1600 человек; % от числа опрошенных)

Таким образом, за исключением момента предвыборного накала массовых эмоций, преобладает условная поддержка президента, а доля отказывающихся от нее составляет от одной пятой до одной четвертой всех опрошенных. Кстати, в августе 2004 года (N=1600 человек) даже среди избирателей президентской партии, «единороссов», только 26 % заявили, что полностью разделяют позиции В. Путина, а 20 % – что поддерживают его за неимением других достойных деятелей. А из полностью доверяющих президенту (таких, напомним, 11 %) безусловно поддерживает его половина (50 %), 31 % – пока он считается лидером демократов, 9 % – за отсутствием других достойных. Из числа же «скорее доверяющих» президенту (их 57 %) полностью согласны с ним – 12 %, с упомянутым условием – 42 %, за отсутствием других деятелей – 24 %. Если же обратиться к показателям одобрения деятельности В. Путина, оказывается, что в августе 2004 года из числа «одобряющих» полностью разделяют его позиции 13 %, условно —39 %, а 10 % вообще отказали президенту в поддержке. Получается, что и «одобрение деятельности» президента оказывается сложным, имеет свою многоступенчатую структуру. Одобряют «в целом» чаще, чем разделяют взгляды, чаще, чем доверяют. И, добавим, значительно чаще, чем видят успехи В. Путина в различных областях деятельности – от наведения порядка в стране до решения чеченской проблемы (соответствующие данные неоднократно публиковались).

Таким образом, отсутствие видимой внешней конкуренции не порождает «единодушного одобрения». В этом можно усматривать существенное отличие нынешней, имитационной модели массовой поддержки лидера от тоталитарной. Если вообразить – в порядке мысленного эксперимента – возможность массовых опросов в классические советские времена, то показатели рейтингов одобрения наверняка не отличались бы от результатов всенародных голосований, – причем не из-за всеобщего страха или организованной фальсификации данных, а просто потому, что в общественном мнении отсутствовала модель условного одобрения, сомнения, отстранения и пр.

Объяснить же высокий (при всей тенденции к некоторому снижению, заметной в последние месяцы) уровень одобрения «в целом» деятельности президента можно, видимо, прежде всего уже упомянутым фактором «безальтернативности», отсутствием реальных конкурентов. А сам этот фактор, как приходилось писать ранее, обусловлен природой административного механизма власти, который исключает конкуренцию личностей и стратегий; в этом смысле позиция первого лица в системе всегда «исключительна».

По той же системной причине не столь уж малое число (20–30 %, иногда и более) не одобряющих, не поддерживающих, не доверяющих и т. д. не составляет политически значимого «меньшинства» и не создает в нынешних условиях базы для реально значимой оппозиции. Реальный политический плюрализм, предполагающий систему взаимодействия «большинства» и «меньшинства» (точнее, наличие определенного набора или спектра «меньшинств», способных стать «большинством» или влиять на него), возможен только вне административной системы государственного управления.

Вместо заключения

Проблема «большинства» и «меньшинства» в обществе – не социально-арифметическая, а социально-политическая. Там, где в общественной жизни нет значимого меньшинства, где не слышен голос отдельного человека, не существует и «большинства». Всякого рода тирании и диктатуры в давнем и недавнем прошлом могли получать поддержку толпы (хотя опирались не на толпу, а на организованный слой преторианцев, опричников и т. п.). В толпе же – разгневанной, восторженной или напуганной – по определению невозможно ни меньшинство, ни большинство, там можно либо поступать «как все», либо быть раздавленным этими «всеми». Единственный голос, который слышен в толпе, – призывный клич вожака. Конечно, сопоставлять общество, тем более современное, с толпой правомерно лишь с большой

долей условности, на модельном уровне. Лет полтораста тому назад один радикальный публицист (Н. Добролюбов) с гневом и печалью писал, что, если бы на десять тысяч «дураков» нашелся один «умный», «все развалилось бы в двадцать четыре часа». Понятно, что речь шла о степени послушания режиму и правителю, на современном социологическом языке – о структуре поддержки; цифры же имели смысл сугубо метафорический. Времена меняются, нерешенные задачи остаются. В том числе – социально-историческая задача формирования общественных структур, в которых имели бы значение и большинство, и меньшинство, и отдельная личность.

«Человек обыкновенный» в двух состояниях

Поддержанию теоретического интереса к теме социального типа человека способствуют перипетии сугубо практического, событийного плана: образ человека ушедшей эпохи – на различных его уровнях – не только не уходит со сцены, но порой приобретает новые значения. Ссылки на этот образ («нашего человека», «совка», «русского человека» – «чего от него ждать?» или «что же с ним можно сделать?» и т. п.) нередко исполняют в обществе функцию оправдания сложившейся тупиковой социально-политической ситуации. Многие данные текущих опросов общественного мнения можно использовать для подтверждения тезиса о том, что именно эта ситуация соответствует интересам «большинства». Ранее приходилось рассматривать сомнительность самой аргументации в парадигме «большинства» и «меньшинства» [61] . Но другая слабость, если не порочность, «социологического» оправдания действительности – в игнорировании условий сохранения, воспроизводства (и использования) получаемого в опросах образа человека.

Только в последнее время становится более или менее ясно, в какой мере эти условия сохраняются или трансформируются в обстановке социальной нестабильности, как меняются функции демонстративных и латентных факторов, «большинства» и «меньшинства».

«Обыкновенность» человека: рамки и переходы

В контексте различных исследовательских задач используются различные варианты определений и классификаций типов социального человека. В частности, такие термины, как «массовый», «простой», «средний», обозначают, что предметом внимания является неспециализированный, неэлитарный, неисключительный тип и т. д. В настоящей статье делается попытка рассмотреть тот же по существу предмет исследования под другим углом зрения – не содержания, а скорее состояния. Обыкновенное состояние человека следует ограничить от состояния возбужденного (напряженного, экстраординарного). Обыкновенное не сводится к «повседневному», так как с необходимостью предполагает функциональное взаимодействие будничного и праздничного, ритуального и инструментального, трагического и иронического и прочих начал или сфер жизни человеческой. Поэтому же несводимо оно и к «обычному» (возникают ненужные аналогии с обычаем, обычным правом и пр.). Нельзя описывать «человека обыкновенного» как меньшинство, большинство, часть и т. п. – это «все», но в определенном состоянии (или – соотношении компонентов), за довольно редким исключением одержимых собственным величием политических маньяков и их фанатичных поклонников. Это те самые «все», которые более или менее удачно (а чаще – просто привычно или по примеру окружающих) сочетают «дружбу» и «службу», обязанности и привязанности в различных сферах, отнюдь не противопоставляя их друг другу. Которые при определенных обстоятельствах могут выходить из состояния обыденности, отдаваясь волнам массового страха, восторга, ненависти, поклонения или какого-то безудержного увлечения (соблюдая принципы аналитической объективности, стоит остерегаться описания таких фазовых переходов как подъема или, наоборот, падения). И каждый раз возвращаются из особого («возбужденного», чрезвычайного) состояния к обыкновенному.

Применимо же представленное различение состояний не только к социальному типу человека, но также к типам общества или социального времени (периодам). Бывают времена напряженные (жертвенные, трагические и пр. – все это можно представить как варианты «мобилизационных» состояний) и времена обыкновенные, когда подвиги не требуются, а жертвы воспринимаются как случайные и огорчительные потери.

В напряженные времена от «человека обыкновенного» требуют того, на что он в принципе не способен, поэтому его пытаются унижать, пугать, ломать, понуждая его хотя бы сделать вид, что он готов к подвигам и жертвам, точнее, к страданиям и потерям. (А он стремится лишь к тому, чтобы уцелеть в невозможных условиях.) В переходные, «разоблачительные» эпохи становится общепризнанным, что значительная часть подвигов сочинена, а позорные потери выданы за искупительные жертвы. Во времена обыкновенные все виды принудительной напряженности уходят в мифологическую память, а деятели, претендующие – по должности – на великие свершения, выдают себя за простых парней «как все». Опыт избирательных и тому подобных имиджевых кампаний в разных странах дает множество поясняющих примеров (ср. недавнее заявление российского лидера об отсутствии намерений выдавать себя за выдающегося деятеля века…).

«Смешение» времен, о котором идет речь, многократно создавало – и постоянно воссоздает вновь – почву для имитационных структур деятельности, соответствующих символов и персонажей. По мере того как откладывается в туманное будущее формирование общественной системы, способной к «социальному самовоспроизводству», в том числе к воспроизводству моральных и эмоциональных факторов собственного существования (например, надежд и доверия в отношении социальных институтов, властной иерархии, ее функционеров), неизбежно усиливается соблазн использования имитативных структур, легитимации существующих порядков с помощью символов исторической мифологии, апелляций к «великому (чаще – легендарному) прошлому» и т. п. Результатом, впрочем, оказывается также сугубо имитативная конструкция – самооправдание для какой-то части высшей элиты, которое даже она сама не принимает всерьез (функциональная аналогия «платья» известной коронованной особы). Оказавшись в пограничном слое между вызовами реальности и навязанными иллюзиями, «человек обыкновенный» чаще всего предпочитает лукавую и, в принципе, бесперспективную позицию – не перечить, но и не принимать всерьез то, что ему предложено в качестве имитации священных символов, опор или прикрытий. Можно сформулировать содержание такого приема в более строгих терминах: определение собственной ситуации через отдаление человека от центральных (или болевых, напряженных) локусов системы социальных значений. Или, перефразируя известную фольклорную формулу: «человек обыкновенный» обыкновенно (т. е. в «нормальной» для него ситуации) ищет, где спокойнее, и эту позицию признает «лучшей».

«Близкое» и «далекое» как параметры социального расстояния

Характеризовать относительное расположение социальных феноменов, видимо, можно по-разному, учитывая варианты долгосрочных и кратковременных интересов в соответствующих условиях и пр. Один из приемлемых подходов – оценка («измерение») расстояния рассматриваемой позиции от позиции, «близкой» для человека.

Два примера. «Вторая чеченская» начиналась, как известно, под массовые аплодисменты, как решительная, но далекая от «человека обыкновенного» акция обновленной власти; массовое участие и массовые жертвы (со «своей» стороны, – а по опросным данным, людей только она и волнует) не предполагались. Когда же по обоим этим показателям война оказалась все более близкой (а ее успех – все более далеким), критерии и оценки бесповоротно изменились, поскольку военные действия стали восприниматься в плане «своих» жертв и «своей» боли, – не говоря уже о почти повсеместном страхе перед новой, террористической опасностью. Немалая часть российского населения переживает чеченский опыт как непосредственно личный (сами или их близкие прошли через эту войну). Эту ситуацию приближения в принципе не изменило превращение переживаний, связанных с чеченской войной, в привычные – произошла своего рода смена острой боли хронической.

Противоположное направление смещения значений – отстранение — обнаружило развитие событий вокруг ЮКОСа и его руководства в 2003–2004 годах. Осенью 2003-го арест М. Ходорковского вызвал чуть ли не шоковую реакцию – недоумение, возмущение – примерно у половины опрошенных, а предстоящий суд над крупнейшим бизнесменом страны чаще оценивался как неправедный и преимущественно политически мотивированный. Спустя несколько месяцев ситуация явно изменилась, большинство опрошенных обнаружило готовность признать преследование компании экономически обоснованным, а суд – справедливым. Как известно, и в политически ангажированном слое, и даже в бизнес-элите первоначальные голоса протеста практически смолкли. В числе факторов такой перемены – установившееся за последнее время представление о том, что давление власти направлено лишь на одну неугодную компанию, а потому вся эта история развертывается далеко от жизни интересующего нас персонажа, «человека обыкновенного», к какому бы общественному слою он ни принадлежал.

Судя по опросным данным, эта позиция непоследовательна и неустойчива, время от времени она уступает место сомнениям, подозрениям – например, о том, что разорение ЮКОСа принесет пользу лишь чиновникам и кучке близких к власти дельцов, или о том, что за «делом» М. Ходорковского последует череда аналогичных операций против бизнеса. Скорее всего, в данной ситуации процедура отстранения приводит к позиции упования, надежды (известно, впрочем, что как раз массовые надежды оказываются самым прочным опорным камнем социального доверия и поддержки политических авторитетов).