Ищите ветра в поле
Шрифт:
Он налил Никону Евсеевичу стакан вина до самого верху, налил и Валентине. Никон пытался было протестовать, но Фока с каким-то железным упрямством проговорил:
— По родне мы выпиваем, не посмей отказаться, Никон Евсеевич.
И не посмел отказаться Никон. Хвостанул стакан, и пошла с него круговерть в голове, да быстро так, словно бы слез с каруселей только что. Давно это было, на ярмарке в Рыбинске катал его отец на деревянной лошадке, слез — и закачало под смех отца и родни. Нечто и сейчас.
— Балаган, — пробурчал, жуя кусок преснухи, мыча потерянно
В комнате совсем потемнело, и те тучи, нависшие над крышей, полыханье молний вовсе задурманили Никона Евсеевича. Огруз и осоловел он до того, что и соображать стал плохо, о чем говорил. Помнил только, что привалился к плечу Фоки, заплакал, как ребенок. А Валька потянула свое:
— Айда-ка, батя, спать...
Фока тут подсунул руку — рука была что березовая вага, едва локоть не оторвал Никону. Ввалили его на кровать, принялись стаскивать сапоги, приговаривая что-то. Точно молодые грудному дитенку.
Глава вторая
1
Пароход пришел вечером, измучив инспектора жирным чавканьем поршней паровой машины, гулким плясом бочек и тюков по стальным плитам палубы, плачем детей в темных углах каюты четвертого класса, гудками, сотрясающими властно хлипкие и влажные перегородки, топотом грузчиков по трапам — крики их всегда казались ему ненужными и бестолковыми. Полдня за стеной каюты с шумом и смаком, сопеньем и бульканьем падало колесо в мутную июльскую воду, свивая ее в тугие жгуты, пузыря и пеня, легко отбрасывая к берегам.
Позади были два дня в небольшом, тоже губернском городе, — два дня, прожженных солнцем, без ветерка прохлады, в грохоте пролеток и ломовых подвод, в разговорах, раздражающих и бесполезных, от которых только дурнело в голове; еда — наспех, на бегу, обжигающая рот и желудок — в толкотне, в тесноте, в тучах мух; гостиница — с длинным и темным, как подземный ход, коридором, с лезущими почему-то в номер пьяными мужиками, с табачным дымом и болтовней соседей, каких-то странных: потных, узкоглазых и коричневолицых, пропитанных духом трав и кореньев. Хотелось тишины и чистого воздуха, и потому он первым сбежал по трапу, растолкав стоявших на дебаркадере грузчиков, матросов, горожан, встречающих родню с этого парохода. Торопливо прошел на мостки, ведущие к лестнице в город. Но и в городе стоял зной, не рассеянный ночным часом. По откосу, заросшему травами, сплывала к воде духота городских дневных улиц, с вонью бензина и керосина, потом лошадей. Налетал фабричный дым, дух сапожной ваксы, скрипела пыль на зубах, несло густо одеколоном, так что чудился где-то рядом напомаженный в парикмахерской человек.
Поблескивали в свете фонарей ступени лестницы, и оттого они казались покрытыми осенним инеем. Подошвы скользили по этому инею, заставляя прочнее сжимать влажные поручни перил. Внизу, под крышей пристани, колыхался лениво пароход, изливая из своего чрева похожий на черную воду дым. Лезли следом по лестнице пассажиры, устало и слепо спотыкаясь о мешки, ящики, гулкие чемоданы.
На
— Ну, что по службе?
Милиционер узнал, приложил ладонь к фуражке:
— Все тихо, товарищ инспектор. Теперь тишина, — добавил уже повеселевшим голосом. — Коль суматоха, так с вечера бы.
Костя прошел мимо, больше не спросив ни о чем. Миновал старинный дом, свернул к площади, к губрозыску. В коридор, полный неясного света и теней, наносило угольной гарью. Так снова и почудились пароходные запахи: кислого молока, нестираных пеленок, селедки, кухонной стряпни, чая.
В дежурке, напротив дежурного, сидел подвыпивший мужчина с мрачным лицом и жаловался, поворачивая голову по-гусиному:
— На вокзал я пришел с узлом, это, товарищ начальник, я хорошо помню, а вот как проснулся на скамье — глянь-поглянь, а узла нет. Сижу и думаю...
— Погодь, — раздраженно и как-то уныло попросил дежурный. — Не тараторь. Надо все толком записать, кто ты да откуда такой разиня...
Он поднял голову, встал, и ладонь ловко легла на висок, заросший пегими, точно у старика, волосами:
— Я — дежурный сотрудник Горбачев, докладываю.
Такая уж манера у парня: обязательно с «я». Я, агент Горбачев, докладываю. Я, дежурный Горбачев, на дежурстве. Никак без «я».
— Кто это такой?
— Какой-то Каплюшкин, товарищ инспектор. Узел похитили. А кто — не знает.
— Что в узле? — спросил Костя Каплюшкина. Тот снова по-гусиному изогнул шею:
— Дык что в узле-то... Зернеца малось да лучку.
Костя пробежал глазами записи в журнале происшествий. Какой-то Миленин познакомился в пивной с дамой. Очнулся под откосом на Волге, без костюма, без серебряных часов фирмы «Омега», без панцирной цепочки в десять золотников весом, без двух зубов, выбитых кем-то.
— С Милениным-то что?
— Зубков с Капустиным взяли наводчицу и ее дружков. Вещи все возвратили. Только вот зубов не вернешь...
— Ну, на память, будет знать, как знакомиться в пивных с дамами.
Еще одна запись в журнале. Терехин, торговец посудными товарами, уехал на торга по распродаже имущества и пропал. Был найден три дня спустя в порожнем вагоне...
— Отчего наступила смерть?
— Не выяснено пока... Грахов выехал, с судебным экспертом.
— Еще что?
— Была телефонограмма из Рыбинска. Бежали из поезда возле разъезда «Тридцатый километр» трое. Приметы указаны, а телефонограмма у Ивана Дмитриевича.
— Он здесь?
— Да, доклад готовит в горком партии.
Костя поднялся на второй этаж, постучал в дверь, обитую черной клеенкой. Начальник губрозыска ответил глуховато и не поднял головы, когда Костя вошел. На нем мешковатая кепка — точно собрался уходить, да вот задержался. Наконец вскинул голову, протянул руку для приветствия.
— Велено завтра представить доклад. А я два дня пропутался с тем сахарным делом, сам знаешь. Ну вот, сижу теперь. Как съездил?
— Без толку. Теряются там следы.