Ищите ветра в поле
Шрифт:
Коромыслов рассмеялся коротко, добавил, почтительно глядя на коменданта:
— Прошу прощения, гражданин комендант. Уж больно часто меня допрашивали и все одно: почему да отчего? Вот и ответил. Извиняйте, что не так ежели.
— В банде у Ефрема Осы бывал? — спросил Костя. Тот ответил не сразу, а подумав несколько:
— В двадцать первом, зимой. Саблин посылал насчет патронов и гранат. Осу не видел, толковал с Васькой Срубовым. Гранат так и не дали. А Ваську убили, говорят.
— Деда Федота не видел там?
— Не представляли, — теперь хмуро ответил Коромыслов и отвернулся, глядя в небо,
— Ты оденься-ка, — вдруг с тихой злобой приказал комендант. — Загорает еще. Не мирщина сенокосная тебе тут. Ну, живо!
Коромыслов нагнулся, при этом глядя то на Костю, то на коменданта. Точно боялся, что стоит ему выпустить их из поля зрения, как свалится на землю от жуткого удара по голове. Рука царапала лежавшую комом на земле гимнастерку, и Косте привиделось на миг, что вот так он царапал ружейное цевье где-то там, в лесах, услышав шаги чужого или готовясь к бою с отрядом красноармейцев. Рывком набросив на себя толстовку, Коромыслов спросил:
— Еще чем интересуетесь?
Костя отвернулся. Идя рядом с ним, комендант вдруг принялся хвалить бандита. Был тот дисциплине послушен, работящ, нетребователен, как другие.
— Недавно, — бормотал, потирая шишковатый лоб с усилием и морщась почему-то, — колчаковские офицеры бунт затеяли. Отказались идти на воскресник в романовскую тюрьму. Их не устраивают коммунистические идеи. Они, видишь ли, дворянского да помещичьего сословия, не привыкли гнуть спины на трудовой народ. А этот без слова пошел, и вваливал пуще всех, и кончил последним. Отметил я это в его деле...
Может, воскресник и сыграл роль для Коромыслова, когда объявили амнистию. Выпустили его в числе первых. Но не вернулся Коромыслов к земле, к матери, живущей под Рыбинском в оставшейся после пожара бане. Не вернулся, ушел в уголовный мир. Карабин контрреволюционера сменил на «фомку» налетчика, гранату бело-зеленого на нож грабителя, на отмычки, на шпилера, на пистолет под полой, на притоны, на гульбу в шинках и ресторанах. Откуда-то смыкались вокруг него подручные — тоже из бандитов и хулиганов, слоняющихся по большакам, вдали от губернских и уездных милиций. Сделав дело, рассыпались, уходили, и оставались лишь показания запуганных насмерть людей...
— Так как же с узелком-то, товарищ начальник? — послышался голос Каплюшкина снизу, из окна дежурки. — Мне ведь ехать надобно дале.
— Что ж у нас здесь камера хранения? — отозвался сердито Горбачев. — Вот дадим указание нашим сотрудникам, они будут искать. Это, дядя, так быстро не делается.
«А надо быстро, — подумал Костя. — Ой как надо бы искать пропавшие вещи побыстрей, дежурный Горбачев».
В дверь стукнули — вошли двое: Вася Зубков и Македон Капустин, агенты первого разряда. В рубахах с закатанными по локоть рукавами, в кепках. Вася — больше похожий на подростка, крупно вышагивающий, точно всякий раз минуя лужи на пути. Македон — увалистый, тяжелый, с широкой грудью, затянутой плотно голубыми обручами матросской тельняшки. Вася прошел к столу, а Македон остался стоять у входа.
— Слышали, что вернулся...
Это сказал
— Без толку пока. А вы собираетесь в дорогу?
— Да, — оглянулся Вася на Македона, стоявшего у дверей, припирающего косяк могучим плечом.
— Ответственное задание... Завтра утром.
— Не откажетесь меня взять?
Вася изумленно уставился на него. Македон неслышно тоже прошел к столу, подсел рядом, глядя на инспектора.
— Верно?
— Верно, — ответил Костя. — Поспите и к семи сюда: документы, деньги и на поезд. Терять время больше нельзя. Подключаемся к розыску. Какой уж он получится — не знаю.
Агенты покивали головами, хотел что-то сказать Македон, но тут появился Горбачев:
— Я, дежурный Горбачев, докладываю, — зачастил он, — что возле станции у кладбища какая-то стрельба. Сообщил постовой от вокзала...
Зубков и Капустин разом поднялись, выбежали вслед за дежурным в коридор.
Он посидел немного, прислушиваясь к дробным шагам в коридоре, к голосу все того же Каплюшкина, который, видно, не хотел уходить из губрозыска без своего узелка с лучком.
На дворе повизжала коротко собака, зафукал мотор машины, и она застукала железом гулко и с какой-то сонной размеренностью. Тогда закрыл на ключ дверь и вышел на улицу. Прокатила тачку с бельем женщина, ныл нудно ребенок на руках молодухи, прошли двое рабочих в засаленных куртках. Он подумал о Поле: снова не спала ночь. Придет домой, извинится перед ней, а она ответит, как всегда:
— Ты ведь тоже не спал, наверное.
Только раз она ему пожаловалась, недавно совсем, — пряча улыбку под ладонь, склонив как-то покорно голову, охваченную клубком черных волос:
— Вырастет Сережка, признаюсь ему, что ты совсем не качал его малого в детстве. Вот уж стыдно будет тогда тебе перед ним.
Шутя вроде сказала, а сейчас, вспомнив эти слова, прибавил шаг вниз к реке, на которой веером уже раскинулись первые розовые лучи восходящего солнца.
2
Поля не спала, сидела возле качалки — березовой корзинки, подвешенной по-деревенски к крюку в потолке. В окно заметила прошедшего Костю. Открыла дверь — стояла на пороге, придерживая рукой подол платья, разлетающийся от утреннего ветерка.
— Не спит Сережка? — спросил Костя, обняв ее за плечи, закрывая за собой дверь. — Опять всю ночь?
— Всю ночь, — улыбнулась виновато Поля. — Вот даже платье не сняла. Только полчаса пройдет, как опять завозится... Может, простудился?
Костя потрогал лоб ребенка, покачал головой. Жара не было. Щеки тоже были без лихорадки, только влажные от слез — плакал, значит, малыш во сне. Отчего он плакал, вот бы узнать. Что-то хотел сказать. Он аккуратно подогнул одеяло под ноги, погладил зачем-то простыню, — может, вместо ручонки, свесившейся на эту простыню. Прошел к столу, присел, снял фуражку, кинул ее на табурет, расстегнул ворот гимнастерки.
— Устал я, Поля... Жаркий день вчера был...
Она засуетилась возле буфета, достала чашку, потянулась было за молоком. Он представил бидон в руках молочницы, которая приходит по утрам к их дому, — молоко с льдинками жира, пахучее, обжигающее сладко горло. Но засмеялся, покачал головой.