Искатель, 1996 №5
Шрифт:
— Великий фюрер? Это была не революция Они любили его. Он сделал только одну ошибку, которой немцы не могут ему простить: проиграл войну.
Оба снова расхохотались.
— Вы знаете дрезденский девиз? «Дрезден живет и работает». Взгляните на эти груды кирпича и гравия. Весь город засыпан ими — сказал Сорсен.
Их «вольво» миновал руины какой-то церкви, перед которой стояла неповрежденная бронзовая статуя — монах с Библией в руке.
— Мартин Лютер, — сказал Бэк. — Он тоже начал войну, которая продлилась тридцать лет и коснулась
Дома снова стали меньше, и вот уже «вольво» покатил по двухрядной дороге.
— Через час — граница. Или мы пересечем ее, или нет, — сказал Сорсен тоном фаталиста. — Восточные немцы не жалуют людей, выезжающих за их границу. Да вы сами в этом убедитесь.
Однообразные, гладкие поля, копны сена, тускло освещенные домики… Казалось, без конца будет одно и то же.
— Я не могу перестать думать, анализировать, сопоставлять, — неожиданно заговорил Гиллель.
— Анализировать — что? — спросил Кори.
— Мне не дает покоя одна математическая задача, которую я хотел бы вытеснить из своего сознания. Она возвращается снова и снова… Скажите мне, что означает обычно символ F?
— Силу, свободную энергию, фокусное расстояние, емкость — да мало ли что еще?
— В этой задаче F означает парциальный дифференциал второго порядка со специфической симметричной экспоненциальной функцией в значении, близком к нулю… — Гиллель сделал жест отчаяния. — Стоит мне закрыть глаза, и я ясно вижу эту формулу перед собой.
— Ничего не записывайте, — предостерег Гиллеля Кори. — Не записывайте, пока мы в Восточной части Европы.
— Это преследует меня и не дает мне покоя… Если F представляет магнетическую силу… между константой и F и взаимодействием…
Кори ощутил холодок в груди. Что если сознание Хаузера до сих пор все еще проявляется в попытках Гиллеля решить те задачи, передача решения которых на Запад опасаются русские? Что если Гиллель под влиянием одного из своих приступов депрессии упомянет или сошлется на нерешенные задачи Хаузера, и тогда выяснится, что секреты, которые при жизни хранил в своем сознании Хаузер, теперь хранятся в мозгу Гиллеля Мондоро?
— Не думайте об этой формуле, — твердо сказал Кори, — и никогда не упоминайте о подобных вещах, с кем бы вы ни говорили — даже со мной. Никогда!
Гиллель улыбнулся:
— Разве можно перестать думать?
— Если Васильев увидит, что перенесенная в чужой мозг память, содержащая знания, способствует продолжению конструктивной, творческой работы мозга нового хозяина, нам с вами уже никогда не вернуться домой.
— Не сомневаюсь, что такая идея может придти ему в голову, — лукаво блеснув глазами, сказал Гиллель. — Хаузер вывел свою формулу, он уничтожил все относящиеся к ней записи, сжег их. Я знаю об этом, я — Хаузер!
— Только никому не говорите этого!
Гиллель слегка насупился:
— Сперва вы пытаетесь побудить меня открывать вам, что было в сознании Хаузера, а теперь предостерегаете,
Кори не нашелся, что ответить на это Гиллелю, но решил и впредь контролировать сознание Гиллеля.
— Если не будете верить мне, останетесь в одиночестве.
— Хаузер остался в одиночестве, — сказал Гиллель и отвернулся, глядя на дорогу, вдоль которой стояли разрушенные бомбежками дома, почерневшие стены и плакаты «Близко не подходить. Опасно!».
Тем временем они достигли границы.
Вдоль дороги — молоденькие пограничники, вооруженные автоматами. Колючая проволока в рост человека. Припаркованные авто мобили, словно брошенные владельцами. Казармы. Огромные плакаты с надписью «Германская Демократическая Республика борется за мир», а ниже — предупреждение «Будьте осторожны — высокое напряжение».
Еще один барьер. Солдаты с автоматами через плечо. Сверлящие взгляды. Напоминания: «Фотографировать запрещено». Шипы, воткнутые в землю на коротком расстоянии друг от друга и под небольшим углом, вынуждают автомобили передвигаться очень медленно и осторожно. Это препятствие напоминает слалом. Отдаленно, впрочем, потому что эти шипы сделаны из стали. «Скорость — пять километров в час». Ехать быстрее невозможно — автомобиль тогда окажется в ловушке.
Барьер открыт, и солдаты заглядывают внутрь «вольво». В лучах мощных прожекторов дорога впереди кажется белой как мел.
— У нас транзитные визы, — говорит Сорсен, показывая пограничнику датские и американские паспорта.
Пограничники знаком показывают, чтобы «вольво» ехал дальше.
— Легко отделались, — с облегчением говорит Кори.
— Погодите, через полмили — следующий контрольно-пропускной пункт, — взглянув на свои часы, озабоченно говорит Бэк — Там будет построже, чем здесь. Там нас могут «тормознуть».
Снова казармы и вереница машин с номерами Восточной Германии. Огромные иностранные автобусы, грузовики и гигантские трейлеры.
— Черт побери! Как бы нам здесь не застрять, — досадует Сорсен, — я думал, мы за ночь управимся, но они, похоже, закрыли переезд или заняты плановыми перевозками. Не дай Бог, если они созвонились с Берлином. — Он хотел сказать что-то еще, но так и не сказал. Его лицо казалось призрачным при искусственном освещении.
Вереница машин тронулась, медленно продвигаясь вперед.
К «вольво» подошел пограничник.
— Паспорта, — коротко бросил он.
— Транзит в ЧССР, — сказал Сорсен и предъявил документы.
— Надо поставить печати. Выйдите из машины. Все, — распорядился пограничник.
Похожая на кинозвезду, пышущая здоровьем молодая женщина в серо-голубой форме просунула зеркальце на колесиках под машину, проверяя, нет ли там контрабанды, прикрепленной к днищу машины.
— Я поставлю печати в паспортах, — сказал Сорсен своим спутникам. Это прозвучало, как прощание с ними.