Искра жизни. Последняя остановка.

Ремарк Эрих Мария

Через колючую проволоку Пятьсот девятый видел часть улиц трудового лагеря. Они кишели заключенными, использовавшими остаток своего свободного времени. Он видел, как они беседовали, как стояли группами и прогуливались по улицам. Хотя это было лишь другой частью концлагеря, ему казалось, что их разделяла непреодолимая пропасть и все происходившее по ту сторону — нечто вроде потерянной родины, в которой, несмотря ни на что, продолжали существовать жизнь и человеческое общение. Он слышал, как у него за спиной мягко шуршат ноги узников, как они, пошатываясь, тащатся в сортир,

и ему не надо было оборачиваться, чтобы видеть угасший свет в их глазах. Узники почти не разговаривали друг с другом, они почти разучились думать. Лагерные остряки называли их мусульманами, потому что они полностью покорились своей судьбе. Они двигались, как абсолютно безвольные автоматы. В них было вытравлено все, кроме нескольких физических функций. Они были живыми мертвецами и погибали, как мухи на морозе. Они были сломлены и перемолоты, и уже ничто не могло их спасти — даже свобода.

Пятьсот девятый ощущал ночную прохладу даже в костях. Бормотание и стоны за его спиной были как серый поток, в котором легко можно было утонуть. Это было приманкой к самоотречению, приманкой, с которой отчаянно боролись ветераны. В Пятьсот девятом невольно что-то всколыхнулось, он повернул голову, чтобы почувствовать, что еще жив и не лишился воли. И тогда до Пятьсот девятого из трудового лагеря донесся сигнал отбоя. Заключенные на улицах стали расходиться. Не прошло и минуты, как осталась только безутешная колонна теней в Малом лагере, забытая товарищами по ту сторону колючей проволоки; отторгнутый, изолированный остаток трепещущей жизни на территории неотвратимой смерти.

Лебенталю не пришлось проходить ворота. Пятьсот девятый вдруг увидел, как он направлялся через плац: видимо, прошел где-то со стороны сортира. Никто не знал, как он «просочился»; Пятьсот девятого не удивило, если бы Лебенталь воспользовался нарукавной повязкой бригадира или даже дежурного.

— Лео!

Лебенталь остановился.

— Что случилось? Осторожно! Эсэсовцы еще там. Уходи отсюда!

Они направились в сторону бараков.

— Что-нибудь раздобыл? — спросил Пятьсот девятый.

— Еды. Что еще?

Лебенталь повел плечами.

— Еды. Что еще? — повторил он раздраженно.

— Как ты себе это представляешь? Я, что, дежурный по кухне?

— Нет.

— Ну-таки! Тогда чего ты от меня хочешь?

— Ничего. Я просто хотел спросить, достал ли ты что-нибудь поесть.

Лебенталь остановился.

— Поесть, — проговорил он с горечью — А известно ли тебе, что по всему лагерю евреям вот уже два дня не дают хлеба? Вебер приказал.

Пятьсот девятый уставился на него.

— Это правда?

— Нет. Я выдумал. Я всегда чего-нибудь выдумываю. Это даже забавно.

— Господи! Мертвецов прибавится!

— Да. Прямо пачками. А ты берешь меня за горло, добыл ли я еды.

— Успокойся, Лео. Присядь. Дурацкая история. Именно теперь! Теперь, когда нам нужна жратва и появилась возможность достать ее.

Лебенталь задрожал. Он всегда дрожал, когда волновался. А возбуждался он легко и был очень чувствительным. Лично для него это означало нечто большее, чем постукивание

пальцем по крышке стола. Такое состояние вызывалось постоянным чувством голода. Оно одновременно и расширяло и сужало диапазон эмоций. Истерия и апатия шли в лагере рука об руку.

— Я сделал то, что мог, — сетовал Лебенталь высоким срывающимся голосом — Я и доставал, и рисковал, и привез, а ты вот объявляешь, что нам надо…

Его голос вдруг растворился в вязком сплошном клокотании. Такое было впечатление, будто нарушился контакт одного из громкоговорителей лагерной радиостанции. Лебенталь пошарил вокруг себя руками. Его лицо уже не выглядело больше, как обиженная мертвая голова; это был всего лишь лоб с носом и лягушачьими глазами на фоне дряблой кожи да еще с отверстиями в ней. Наконец, он нашел на земле свою вставную челюсть, обтер ее курткой и сунул обратно в рот. Громкоговоритель снова включился и снова раздался голос высокий и жалобный.

Лебенталь продолжал свое нытье, но Пятьсот девятый его не слушал. Когда это дошло до его сознания, Лебенталь замолчал.

— Нас уже часто лишали хлеба, — проговорил он вяло. — И между прочим, больше чем на два дня. Что это вдруг сегодня из-за этого столько разговоров?

Пятьсот девятый бросил на него мимолетный взгляд. Потом показал на город и горящую церковь.

— Что произошло? Вот что, Лео!

— Что?

— Посмотри вниз. Как это было тогда в Ветхом Завете?

— Какое тебе дело до Ветхого Завета?

— Разве не было подобного при Моисее? Огненный столб, выведший народ из рабства?

Лебенталь сверкнул глазами.

— Облачный столб днем и огненный ночью, — произнес он строго.

— Ты это имеешь в виду?

— Да. И разве в этом не Бог?

— Иегова.

— Хорошо, Иегова. А это внизу — ты знаешь, что это?

Пятьсот девятый немножко помолчал.

— Это нечто похожее, — проговорил он — Это надежда, Лео. Надежда для нас! Черт возьми, разве никому из вас не хочется это видеть?

Лебенталь молчал. Внутренне сжавшись, он смотрел вниз на город. Пятьсот девятый расправил спину. Теперь он высказал это наконец-то впервые. «Едва ли можно обозначать его словами, — размышлял он, — это слово убивает почти наповал, словно немыслимое. Я избегал его все эти годы. Мысль о нем прямо разъедала меня на части. Но теперь оно вернулось, сегодня; пока еще непозволительно полностью его осознать, но оно уже рядом с тобой, оно или сокрушит меня или станет явью».

— Лео, — сказал он — Происходящее внизу означает, что и этому здесь придет конец.

Лебенталь не шевельнулся.

— Если они проиграют войну, — прошептал он — Только в этом случае! Но кто это может знать? — В страхе он невольно оглянулся.

В первые годы лагерь довольно хорошо информировали о ходе войны. Однако, когда кончились победы, Нойбауэр запретил доставлять газеты и сообщать об отступлении по лагерному радио. Самые несуразные слухи носились по баракам. В результате уже никто не мог понять, чему верить. Война шла плохо. Это было ясно. Но революция, которую многие ждали столько лет, так и не наступила.