Искра жизни. Последняя остановка.

Ремарк Эрих Мария

Аптекарь на углу скрылся в своей лавке. Дама в леопардовой шкуре замерла на месте и потом побежала назад. Споткнувшись, она разорвала чулки и перемазала известью свои зеленые перчатки. Узники выпрямились.

— Стоять! Кто сдвинется с места, будет расстрелян! — Появились эсэсовцы, стоявшие на углах улицы. — Подтянуться! По группам, шагом марш!

Заключенные не могли понять, какой им подчиняться команде. Прогремело несколько выстрелов. Приблизившиеся с углов улицы охранники СС, наконец, согнали узников в кучу. Шарфюреры советовались, как действовать. Это был лишь предварительный сигнал тревоги; но все беспокойно то и дело поднимали

головы. Казалось, что сияющее небо стало одновременно и светлее, и мрачнее.

Теперь оживилась другая сторона улицы. Из домов вышли люди, которых не было видно прежде. Кричали дети. Усатый бакалейщик бросал ядовитые взгляды из своей лавки и перелезал через развалины, как жирный червяк. Какая-то женщина в клетчатом платке очень осторожно на вытянутой руке несла клетку с попугаем. Седая женщина куда-то исчезла. Из дверей, задрав юбку, выбежала горничная. Левинский впился в нее взглядом. Между черными чулками и плотно обтягивавшими голубыми трусами просвечивалась белая плоть ног. За ней через камни, как коза, перелезала маленькая и тоненькая девица. Все вдруг поменялось местами. Мгновенно нарушилась мирная тишина на стороне свободы; перепуганные люди выбежали из своих квартир и, спасаясь, бросились в направлении бомбоубежища. Заключенные на противоположной стороне, наоборот, замерли в безмолвном молчании перед разрушенными стенами, провожая взглядом бегущих.

Это заметил один из шарфюреров. «Отделение, кругом!» — скомандовал он. Теперь взгляд заключенных был устремлен на развалины. Их освещало яркое солнце. Только в одном из разрушенных домов лопатами был расчищен проход к подвалу. Виднелись ступени, выездные ворота, темный коридор и разрезавший темноту луч света.

Шарфюреры были в нерешительности. Они не знали, что делать с заключенными. Никто и не думал загонять их в бомбоубежище; там и без того было полно гражданских. Но эсэсовцам тоже не хотелось остаться беззащитными. Некоторые из них быстро проверили ближайшие дома и обнаружили там бетонированный бункер.

Сирены завыли по-другому. Эсэсовцы бросились в направлении бункера. Они оставили только два поста у входа в дом и по два на примыкающих улицах.

— Дежурным и мастерам внимательно следить за тем, чтобы никто не дергался! Кто пошевелится, будет расстрелян!

Лица узников посуровели. Они смотрели на стены перед собой и ждали. Приказа лечь на землю не было; так эсэсовцам их было легче охранять. Они безмолвно стояли, согнанные в кучу в окружении дежурных и мастеров. Между ними металась легавая собака. Она сорвалась с цепи и искала № 7105. Найдя этого узника, собака стала подпрыгивать перед ним, стараясь лизнуть его в лицо.

На какой-то миг шум стих. В неожиданно наступившую тишину, как в безвоздушное пространство, сдавившее все нервы, вдруг ворвались звуки рояля. Они звучали громко и прозрачно и были четко слышны короткое время. Вернер все же уловил, что это прозвучал хор узников из оперы «Фиделио». Это не могло быть радио, по радио не передавали музыку в момент воздушной тревоги. Скорее всего, это был патефон, его забыли выключить, или же кто-то при открытом окне играл на рояле.

Снова поднялся шум. Напрягая все свои силы, Вернер судорожно цеплялся за немногие услышанные им звуки. Сжав скулы, он пытался запечатлеть их в своей памяти. Он не желал думать о бомбах и смерти. Если ему удалось вспомнить мелодию, значит, ему удастся спастись. Он закрыл глаза и почувствовал в мозгу жесткие узелки напряжения.

Он не мог позволить себе сейчас умереть. Тем более таким бессмысленным образом. Ему даже думать об этом не хотелось. Он должен был вспомнить мелодию; мелодию тех узников, которые дожили до освобождения. Он сжал кулаки и попробовал мысленно услышать остальные звуки рояля; но они утонули в металлическом бушевании страха.

Первые взрывы потрясли город. Пронзительные звуки падающих бомб разорвали вой сирен. Земля задрожала. От стены медленно отвалился кусок выступа. Желая спастись, несколько заключенных бросились к груде развалин. К ним подбежали мастера. «Встать! Встать!» — Их голосов не было слышно. Они хватали и оттаскивали людей. Гольдштейн видел, как у одного узника, бросившегося на землю, раскололся череп и хлынула кровь. Стоявший рядом с ним схватился за живот и упал ничком. Это были не осколки от бомб. Это стреляли эсэсовцы. Выстрелов не было слышно.

— Бункер! — кричал Гольдштейн сквозь шум Вернеру. — Там бункер! Они за нами не погонятся!

Они не сводили взгляда со входа. Казалось, что он расширился. Зиявшая в нем темнота означала для них холодное спасение. Это была черная пучина, противостоять которой было почти невозможно. Узники уставились, как загипнотизированные. Их ряды дрогнули. Вернер поддерживал Гольдштейна.

— Нет! — Он сам уперся взглядом на бункер и кричал сквозь шум — Нет! Нет! Всех перестреляют! Нет! Ни с места!

Гольдштейн повернул к нему свое серое лицо. Глаза распластались на нем, как поблескивающие куски солнца. Рот от напряжения был перекошен.

— Не прятаться! — воскликнул он. — Бежать! Насквозь! Там проход назад!

Это потрясло Вернера, как удар в живот. Его вдруг затрясло. Дрожали не руки и не колени. Он задрожал всеми фибрами души. Вернер понимал, что бегство будет сопряжено с немалыми опасностями; однако сама мысль об этом представлялась ему достаточным искушением — сбежать, в каком-нибудь доме стащить одежду и, воспользовавшись возникшей неразберихой, скрыться.

— Нет! — он думал, что говорит шепотом, а на самом деле его голос грохотал во всеобщем гуле. — Нет! — Это касалось не только Гольдштейна, но и его самого — Теперь уже нет! Нет, теперь уже нет! — Он отдавал себе отчет, что это — безумие; тем самым было бы поставлено под удар все, чего им до сих пор удалось добиться. Уничтожили бы товарищей, десятерых за каждого, пытавшегося скрыться, кровавая расправа в скученной толпе, новые репрессивные меры в лагере — и тем не менее прозвучало зияющее и манящее «Нет!». Это крикнул Вернер, поддерживая Гольдштейна и таким образом самого себя.

«Солнце! — подумал Левинский. — Это проклятое солнце! Оно безжалостно выдавало все. Почему же тогда не расстреляли солнце? Казалось, что стоишь обнаженный под огромными прожекторами, открытый для бомбометания с самолета. Хоть бы показалось облачко, ну хоть бы на миг!» По его телу обильно струился пот.

Стены дрожали. Откуда-то неподалеку доносился мощный грохот, под который медленно обрушивался кусок стены с оконным переплетом без стекол. Когда пятиметровый кусок стены свалился на заключенных, это не вызвало паники. Только узник, которого накрыл четырехугольный оконный переплет, еще стоял и недоуменно смотрел по сторонам. Он не понял, почему вдруг его завалило мусором, а он все еще жив. Рядом с ним ноги, торчавшие из-под обломков рухнувшей стены, несколько раз дернулись вверх-вниз и утихли.